Франц Таурин - Каторжный завод

Тирст с удивлением посмотрел на него.

Накануне виделись они, и Ярыгин был в отменно добром настроении.

— Нет, каков мерзавец! — возмущался Ярыгин. — Я к нему как к человеку со всем уважением…

Тирст понял, что речь о подпоручике Дубравине, и молчал, ожидая, пока Ярыгин отойдет и расскажет все более обстоятельно.

Но стряпчий никак не мог прийти в себя и, только пыхтя и отдуваясь, выражал свое возмущение отрывочными восклицаниями.

Обидная для его достоинства сцена врезалась в память во всех подробностях…

…Подпоручик собирался вздремнуть после обеда. Брошка стаскивал с него сапоги, когда в дверь комнаты для приезжающих, где квартировал Дубравин, иостучали.

— Да! — крикнул подпоручик, полагая, что там Перфильич.

Ярыгин вошел и учтиво поклонился.

Подпоручик вскочил. Сейчас он вовсе не походил на ревизора, прибывшего со специальным поручением: в одном сапоге, в расстегнутой рубахе, волосы взлохмачены… Крошка, не выпуская пз рук сапога, смотрел, разиня рот, на Ярыгина.

— Прошу прощения за беспокойство, — сказал Ярыгин и, снова поклонясь, представился: — Доверенный коммерции советника Дазебппкова, стряпчий Ярыгин.

Подпоручик выхватил у Ерошки сапог, быстро натянул на ногу.

— Корпуса горных инженеров подпоручик Дубравин. Прошу садиться!

Усадил нежданного гостя за маленький столик. Сам сел напротив.

Чем могу служить?

Ярыгин покосился иа Ерошку. Подпоручик кивком отослал денщика в прихожую.

— Дело имею к вам, господин Дубравин, важное и прошу выслушать со вниманием. — Он снял соломенную с широкими нолями шляпу, положил ее на стол и утер шею платком. — Сей Николаевский завод, учрежденный казною и состоящий в казенном управлении, становится в тягость казне. Вы, полагаю, убедились в том, ознакомлен с делами?

Подпоручик еще пе понял, куда клонит посетитель, и ответил неопределенным жестом.

— Само дело подтверждает ту непреложную истину, — продолжал Ярыгин, — что предприятия, состоящие в частном владении, более экономичны и значительно большую пользу приносят…

— Кому? — перебил подпоручик.

— Владельцу своему, — нимало не смутясь, ответил Ярыгин, — равно и государству. Ибо богатство граждан составляет и богатство державы. А посему…

— Не могу взять в толк, с какой целью вы мне сие разъясняете, — снова перебил его подпоручик, уже начиная догадываться о намерениях стряпчего.

Ярыгин пристально посмотрел на подпоручика, словно буравя его маленькими своими глазками.

— От вас весьма много зависит, господин Дубравин.

— Опять не возьму в толк, — возразил подпоручик.

— От заключения вашего, кое вы представите его превосходительству главному горному ревизору.

— То есть?

— Ежели усмотрите вы причину убытков завода в неразумном хозяйствовании управляющего оным — это дело одно. А ежели подтвердите, что все действия заводского начальства правильны и дело ведется рачительно в ревностной заботе об интересе казны — это дело другое. И таковое заключение ваше весьма желательно и полезно будет.

— Кому? — И подпоручик тоже в упор посмотрел на Ярыгина.

— Доверителю моему, господину коммерции советнику Лазебникову, — с достоинством ответил стряпчий.

— Ну, а если, предположим, — подпоручик откровенно усмехнулся, — не оправдаю я надежд ваших и господина Лазебникова?

Ярыгин оглянулся на дверь и, перегнувшись через стол к подпоручику, сказал тихо, но внятно:

— Пятьсот рублей серебром.

Подпоручик вскочил, как подброшенный пружиною. Стул с грохотом отлетел в один угол, столик, за которым они сидели, — в другой.

Ерошка, привлеченный шумом, с опаскою заглянул в комнату.

— Вон! — крикнул подпоручик, указывая на дверь. — Вон, сию минуту!

— Вы, сударь, но очень‑то… — бормотал Ярыгин, пятясь к двери, — мой доверитель вхож к его высокопревосходительству…

— Еще грозишь, негодяй! — И подпоручик влепил стряпчему полновесную пощечину.

Потом поднял валявшуюся в углу широкополую шляпу стряпчего и швырнул вслед ему.

Ярыгин подобрал шляпу и выбежал, провожаемый квакающим хохотом Ерошкп.

…Конечно, от передачи многих подробностей Ярыгин воздержался. Да в том и не было надобности. По виду его и состоянию Тирст понял, какой характер имела беседа стряпчего с подпоручиком.

— Все бы ничего, — сказал Ярыгин, отдышавшись, — да горяч больно… Может донести рапортом его высокопревосходительству о неосторожном предложении моем.

— Пустое, Ефим Лаврентьевич, — возразил Тирст. — Разговор без свидетелей. С такою же долею вероятности можете вы заявить, что он вымогал у вас означенную сумму.

— А денщик?

— Ерошка?.. — Иван Христианович пренебрежительно махнул рукой. — У него чердак без верху, одного стропильца не хватает. Дураку веры не будет.

Ярыгин успокоился и осмелел.

— Привлечь его за рукоприкладство!

Тирст усмехнулся.

— И сие нахожу невозможным, Ефим Лаврентьевич. По той же причине. Дураку веры не будет.

Ярыгин как бы не заметил насмешливой двусмысленности слов Тирста, и разговор обратился к наиболее интересовавшему обоих предмету: как обезвредить действия строптивого подпоручика Дубравина.

Глава четвертая

ВАНЬКА, НЕ ПОМНЯЩИЙ РОДСТВА

Крохотное оконце–продух выходило на солнечную сторону. Но всего несколько тонких, как вязальные спицы, лучиков пробивалось в землянку сквозь прикрывавшую продух пихтовую лапу. Не то шмель, не то шершень настырно зудел, пытаясь пробраться сквозь хвою. А Ивану, лежавшему навзничь на груде пахучих пихтовых ветвей, казалось, что это звенят, сталкиваясь, бесчисленные пылинки, которые, вспыхивая золотом, плясали и вздрагивали в солнечных лучах.

Ветер ли пошевелил пихтовую лапу, или заяц, пробегая по крыше землянки, стронул ее с места — золотой лучик словно переломился у оконца и кольнул в глаз.

Иван смежил веки и, опираясь обеими руками на прогибающиеся ветви, попытался передвинуть свое большое грузное тело. Но острая боль впилась в грудь и обессилила руки.

Иван отвернул голову к стене землянки, обшитой потемневшими от времени лиственничными плахами, и стал пережидать, пока солнце, убегая к закату, сдвинет лучик в сторону от изголовья.

Во рту пересохло, и распухший, неповоротливый язык задевал за шершавые десны.

Под оконцем, на толстом сосновом кряже стояла глиняная кружка с водой, покрытая куском лиственничной коры. Но дотянуться до нее было невмоготу… Придется потерпеть. Солнце у изголовья, стало быть, дело к полудню… Скоро его навестят…

Трудно лежать так, не шевелясь, целыми днями… Эх, Иван, Иван!.. Понесла тебя нелегкая к. этой слободе!.. Было бы плыть вниз по реке до самого Енисея… По хлебу, вишь, стосковался… А за хлеб‑то кровушкой расплачиваться пришлось…

Зацепила чужая пуля. На какого‑то Якова слита была. Когда затаился в чаще, истекая кровью, слышал глухие, как сквозь сон, голоса. Два голоса. Один окликал Якова, другой — Яшку…

Потом словно провалился в черную яму… Очнулся уже в землянке… Женщина какая‑то, лица не разглядеть, по голосу не старая еще, рану обмыла, перевязала… Положила руку на лоб, рука мягкая, прохладная, сказала: «Лежи спокойно. Утром приду»…

И не пришла…

Кто только не приходил?.. Все приходили: мать приходила, садилась в головах,, плакала, волосы седые на себе рвала… и Анютка, невеста несватаная, в сарафане цветастом прошлась перед ним павой, подбоченясь, и закружилась, закружилась, косы расплескались по ветру… и Кузькин Еремей, коротенький, вертлявый, скособочась, приплясывая в углу, верещал тоненько: «А не дам пачпорта, не дам!»…

Все приходили. Только женщина с ласковыми прохладными руками не шла…

Вчера пришла. Напоила, умыла лицо студеной водой, покормила из рук.

Спросил:

— Как звать?

Сказала:

— Придет время, узнаешь.

— Где я?

— Лежи сюжойно, никто не найдет. Завтра прйду опосля полудня.

— А когда полдепь‑то?

— Сейчас полдень. Вот примечай: как солнышко в глава заглянет, время к полудню.

— Разгородить бы оконце?

Нельзя. Нарочно лапником прикрыла. Хоть и глухое место, да вдруг кто забредет?

— А дверь?

— Уйду, сушняком завалю дверь. Не бойся, никто не найдет. Лежи спокойно.

И не лежал бы, да встать сил нет… Лежи да думай. Времени не занимать. Всю жизнь как есть передумать можно…

…Иван широко распахивает дверь из сеней на улицу. Злой осенний ветер швыряет в лицо хлопья мокрого снега. Иван хочет с силой захлопнуть дверь, не успевает. Руки, Анюткины желанные руки, хватают сзади за плечи, обнимают за шею…

Вашошка, милый! Хоть ты на меня не гневайся… Не могу я без тятенькинова благословения. Ведь проклянет…