Франц Таурин - Каторжный завод
Лизавета Ивановна еще больше оробела. Блеклое лицо, на котором трудно было угадать следы былой привлекательности, побледнело столь сильно, что темные брови выделились как нарисованные. Вся она сжалась, и уже не заметно было, что ростом она выше грозного своего супруга. Но, очевидно, тревога, заставлявшая ее говорить, была сильнее, нежели страх перед мужем.
— Вчера встретила Маланью, не поклонилась даже. Мало того, вслед крикнула: «Отольются вам наши слезы! Будет и на вас управа!»
— Что за Маланья?
— Якова Могуткина вдова.
— Что значит вдова? Что ты мелешь! — прикрикнул Тирст.
— Да ведь все так говорят, батюшка…
— Кто еще все? Да ты что, с ума спятила! — закричал Тирст, в бешенстве топая ногами.
В столовую вошла старшая дочь Аглая.
— И что вы, право, папенька, с утра!
Она единственная в семье не трепетала перед отцом. И сейчас она подошла и встала, словно заслоняя мать. Она была тоже высока ростом и стройна, разве чуточку полна для своих лет. Лицом очень похожа на мать, и каждый, взглянув на нее, мог представить, как хороша была собою Лизавета Ивановна в молодости.
— Неуместно вмешиваться в разговоры старших, — строго, но уже негромко сказал Тирст.
— Вы так, папенька, кричали, что у Аргуновых во флигеле слышно. И ведь маменька права. Уж нам‑то вовсе не след здесь оставаться. И вы лучше всех знаете, почему!
Ворот враз стал тесен Ивану Хрнстиановичу. Все его длинное угреватое лицо от массивного подбородка до кончиков мясистых ушей залилось густой краснотой. И только лишь левый вставной глаз поблескивал холодной голубизной.
От негодования и ярости он задыхался, словно рыба, выброшенная на песок.
— Не вашего ума дело! — выдавил он наконец и, круто поворотясь, хлопнул дверью.
От дома до конторы рукой подать, — Тирст не успел остыть.
Не ответив на приветствие вскочивших как по команде писца и рассыльного, Тирст прошел через приемную в кабинет управляющего и, не снимая полотняного картуза, уселся в кресло.
Истинно сказано: у бабы волос долог, а ум короток!.. Уехать сейчас, когда осталось — руку протянуть и сорвать золотое яблочко!.. Какая‑то Маланья на нее косо посмотрела. Только и беды!.. Сказать приставу, чтобы отодрал ее за дерзость… И ей и другим неповадно будет…
Тирст достал из дальнего ящика стола памятную тетрадочку в черной обложке и вппсал туда Маланью. Представил, как будет Маланья виниться и каяться со слезами и причитаниями, и успокоился.
Можно было обратиться к заводским делам.
Надо всерьез заняться ремонтом доменной печи. До сей поры не было смысла торопиться с печыо. Теперь же, поскольку капитан Трескин уходит, дело оборачивается другой стороной.
Не состоится продажа — придется сдавать завод новому начальнику. А если сторгует завод Лазебников — самому Тирсту начальником быть. Хоть так, хоть эдак, а печь надобно подготовить к действию.
Тирст позвонил в медный, с длинной ручкой, колокольчик и приказал подавать к крыльцу дрожки.
Но уехать не успел. Пришел бухгалтер Мельников, принес пакет, только что полученный с нарочным из Иркутска.
— Секретный, — сказал Мельников, — второй такой же на имя его благородия подпоручика Дубравина, — и остановился возле стола, поглаживая окладистую бороду, — Где же второй?
— Передал по назначению.
Тирст резко вскинул голову. Мельников спокойно встретил его взгляд.
— Ежели по вашей части что будет в сем пакете, уведомлю, — сказал Тирст.
Мельников усмехнулся и вышел.
Тирст торопливо вскрыл пакет, извлек бумагу. Какой‑то миг любовался искусным и ровным, буква к букве, почерком и, перевернув лист, взглянул на подпись. «Подписал: генерал–адъютант Корсаков, скрепил: столоначальник…» — подпись неразборчива.
Сперва читал без особого интереса. Судя по началу, предписание носило общий характер. Генерал–губернатор, обеспокоенный повсеместно участившимися побегами с казенных заводов и рудников, писал: «…Входя в причины сих побегов, я пе могу не вывести такого заключения, что нс только ссыльнокаторжные, но даже служители вынуждаются к побегам тяжестью работ, недостатком человеколюбия и попечительности со стороны управляющих и распорядителен, коп. могут и должны правильным употреблением на работы, заботами об экономическом заготовлении жизненных припасов, заведением огородов при казармах рабочих, равно и другими мерами, состоящими во власти местных чиновников, сделать положение рабочих удобным до степени обыкновенного работника и тем самым отвратить их от совершения побегов…»
«Нет, ваше высокопревосходительство, — возразил Тирст мысленно, — сколько волка ни корми, он все в лес смотрит».
Далее генерал–губернатор внушал:
«…Прошу вас предупредить всех, до кого это касается. что рабочий всегда доволен своим положением, когда у него есть необходимая пища и одежда, когда он не изнурен работами, когда с ним обратятся кротко и взыскивают за вины со строгой справедливостью. Особо прошу обратить внимание на прпохочнвание рабочих к бракам и домоводству, каковые меры помогают сделать не только из служителя, но из ссыльнокаторжного трудолюбивого и полезного для него и казны человека…»
— Эх, ваше высокопревосходительство! — укоризненно вздохнул Тирст. — Да разве это люди…
У него даже отпало желание читать дальше. Но заметав строкою ниже знакомую фамилию, Тирст понял, что написанное далее имеет к нему прямое отношение.
«…Мною получено донесение о нахождении в бегах урядника первой статьи Якова Могуткина, состоявшего в должности надзирателя рудного двора вверенного вам завода. Подобный беспримерный случай нарушения присяг» служителем унтер–офицерского звания свидетельствует либо о крайнем небрежении вашем к подбору лиц, ведающих отдельными производствами завода, скорее же о весьма стеснительных условиях существования и чрезмерно строгом обращении с подчиненными. Прошу незамедлительно донести рапортом о причинах увеличения числа побегов за последние месяцы, особо объяснения ваши о причинах, побудивших к побегу урядника Могуткина…»
— Проклятый подпоручик! — процедил сквозь зубы Тирст, дочитав предписание. — Ему обязан я сей припискою.
Теперь было не до ремонта печи.
Весь день ушел на составление рапорта.
Поставленный в необходимость оправдываться и тем самым как бы возражать его высокопревосходительству, Иван Христианович особое внимание уделил стилю своего сочинения и так начал свой рапорт:
«Имея счастие получить предписание Вашего Высокопревосходительства о принятии мер к предотвращению побегов ссыльнокаторжных, я, к прискорбию, в донесении своем по этому предмету должен доложить, что с начала майской трети бежало 217 человек, в том числе командированными мною казаками поймано четверо…»
Такое повальное бегство объяснить было нелегко. Ивану Христиановичу пришлось несколько раз переписывать эту часть рапорта.
«…Число бежавших в такой короткий срок весьма значительно, и причину побега, не зная настоящей, прямо должно было бы отнести к вине местной администрации. Не считая себя далеко виноватым в вынуждении рабочих к побегам тою незаботливостью, нечеловеколюбием, отягчением работами, о которых Ваше Высокопревосходительство изволили упомянуть в предписании Вашем, долгом поставляю почтительнейше доложить…»
Далее Иван Христианович подробно расписал все свои неустанные заботы о благе рабочих, находящихся в его подчинении: построена баня (не указав, однако, кому дозволено в ней мыться). Возделываются огороды (не указав, кем и кто пользуется овощами). Приобретен невод для рыбной ловли (не упомянув, что рыба расходится по начальству). Мясо из заводской лавки продается рабочим пониженною ценою (забыв сказать, что это солонина, протухшая от долгого хранения). Закончена постройкою церковь, и по праздникам и табельным дням свершается богослужение (здесь Тирст ни в чем не отступил от истины).
После всего этого следовал вывод:
«Причина побегов заключается в страсти к побегам и бродяжничеству».
И указывались меры пресечения:
«Одно только средство удержать каторжных вовсе от побега, это острог и оковы».
Труднее было объяснить причины побега урядника Могуткина, и эту часть рапорта Тирст не успел закончить до прихода стряпчего Ярыгина. Оставил па следующий день, уповая, что утро вечера мудренее.
Ярыгин запыхался, словно за ним гнались.
— Жарко летом в наших таежных краях, — сказал Тирст сочувственно.
— Черт бы их не видал! — со злостью отозвался Ярыгин, утирая платком лицо и шею.
Тирст с удивлением посмотрел на него.
Накануне виделись они, и Ярыгин был в отменно добром настроении.
— Нет, каков мерзавец! — возмущался Ярыгин. — Я к нему как к человеку со всем уважением…
