Хороши в постели - Дженнифер Вайнер
«Бесценна», – услышала я голос Макси.
«Ладно, – подумала я. – Хорошо. Я поплыву. Ради себя и дочери. Ради всего, что я люблю, и ради всех, кто любит меня».
Когда я снова проснулась, то услышала голоса.
– Выглядит странно, – сказал один из них. – Ты уверена, что он висит правильно?
Мама, поняла я. Кто еще это мог быть?
– Что это за желтая штука? – требовательно спросил второй голос – молодой, женский и раздраженный. – Наверное, пудинг.
– Это не пудинг, – хрипло рыкнул кто-то.
Таня.
И следом:
– Люси! Убери палец от обеда сестры!
– Она не собирается его есть, – угрюмо отозвалась Люси.
– Не знаю, зачем они вообще принесли еду, – проворчала Таня.
– Раздобудь имбирного лимонада, – скомандовала мама. – И льда. Врач сказал, можно дать ей лед, когда она проснется.
Мама наклонилась ближе, я почувствовала ее запах. Смесь ее любимых духов, солнцезащитного крема и шампуня.
– Кэнни? – пробормотала она.
Я открыла глаза – на сей раз по-настоящему – и увидела, что я нахожусь не под водой, не в своей старой спальне и не в кабинете отца. Я лежала на больничной кровати.
К тыльной стороне руки крепилась капельница, пластиковый браслет с моим именем на запястье, полукруг приборов, пищащих и чирикающих. Я подняла голову и осмотрела себя до кончиков пальцев ног – никакого живота, маячащего между моим лицом и ногами.
– Малыш, – слабо произнесла я.
Голос звучал как-то странно пискляво. Кто-то вышел из тени.
Брюс.
– Привет, Кэнни, – робко произнес он, выглядя очень несчастным и ужасно пристыженным.
Я отмахнулась от него свободной от капельницы рукой.
– Да не ты, – сказала я. – Мой малыш.
– Я позову доктора, – спохватилась мама.
– Я схожу, – перебила Таня.
Они посмотрели друг на друга, а затем поспешно вышли из комнаты, будто мысленно о чем-то договорились. Люси бросила на меня быстрый непроницаемый взгляд и выскочила следом за ними. Так что остались только я и Брюс.
– Что случилось? – спросила я.
Брюс с трудом сглотнул:
– Думаю, тебе лучше все объяснит врач.
Теперь я начала вспоминать – аэропорт, туалет, новая пассия Брюса. Падение. И кровь.
Я попыталась сесть. Чьи-то руки опустили меня обратно на постель.
– Что произошло? – потребовала ответа я, едва не срываясь в истерику. – Где я? Где мой ребенок? Что произошло?
В поле зрения появилось лицо врача в белом халате с обязательным стетоскопом и бейджиком.
– Вижу, вы очнулись, – сердечно сказал он, я ответила ему хмурым взглядом. – Назовите ваше имя.
Я глубоко вздохнула, осознав, что мне больно. Казалось, меня разорвали от пупка и ниже, а потом небрежно сшили обратно. Подвернутая лодыжка пульсировала в такт сердцебиению.
– Я Кэндис Шапиро, – уверенно проговорила я. – И я была беременна.
Слова застревали в горле.
– Что случилось? С моим ребенком все хорошо?
Доктор кашлянул, прочищая горло:
– У вас случился, как мы называем, отрыв плаценты. Ваша плацента отделилась от матки полностью и одномоментно. Это вызвало кровотечение и преждевременные роды.
– А мой малыш?
Доктор помрачнел.
– Ребенок был очень плох, когда вас доставили. Мы сделали кесарево сечение, но из-за отсутствия мониторинга плода мы не уверены, не случилось ли у нее кислородное голодание и как долго оно продолжалось.
Он продолжал перечислять. Низкий вес при рождении. Преждевременные роды. Недоразвитые легкие. Подключение к аппарату. Отделение интенсивной терапии. Доктор сказал, что моя матка разорвалась при родах, у меня открылось сильное кровотечение, поэтому пришлось принять «радикальные меры». Радикал, в лице моей матки, был удален.
– Мы стараемся не поступать так с молодыми женщинами, – очень серьезно сказал врач, – но в сложившихся обстоятельствах у нас не было выбора.
Он все бубнил и бубнил о консультациях, терапии, усыновлении, сборе яйцеклеток и суррогатах, пока мне не захотелось закричать, вцепиться ему в горло, заставить его дать ответ на единственный вопрос, который меня волновал. Я посмотрела на маму, которая закусила губу и отвернулась, пока я попыталась сесть. Доктор выглядел встревоженным и попытался уложить меня обратно на спину, но я отмахнулась.
– Мой ребенок, – твердо начала я. – Это мальчик или девочка?
– Девочка, – ответил доктор неохотно, по крайней мере мне так показалось.
– Девочка, – повторила я и заплакала.
«Моя дочь, – подумала я, – моя бедная дочь, которую я не смогла уберечь даже на пути в этот мир».
Я посмотрела на маму, прижавшуюся к стене и утирающую нос. Брюс неловко положил руку мне на плечо.
– Кэнни, – проговорил он, – мне очень жаль.
– Отошел! – рявкнула я. – Проваливай.
Я утерла глаза, заправила растрепавшиеся волосы за уши и уставилась на доктора.
– Я хочу видеть своего ребенка.
Меня усадили в кресло-каталку, израненную, зашитую, охваченную болью, и отвезли в отделение интенсивной терапии для новорожденных. Мне объяснили, что я не могу войти, но могу увидеть малышку через окно. Медсестра указала на нее.
– Вон, – сказала она, указывая в нужном направлении.
Я наклонилась как можно ниже, прижавшись лбом к стеклу. Она была такой маленькой. Сморщенный розовый грейпфрут. Конечности не больше моего мизинца, ладошки размером с ноготь большого пальца, голова размером с небольшой нектарин. Крошечные глазки прищурились, на ее лице отразилось возмущение. На макушке торчал черный пушок, поверх него – простая бежевая шапочка.
– Она весит почти два килограмма.
– Малышка, – прошептала я и постучала по стеклу пальцами, выбивая мягкий ритм. Она лежала неподвижно, но когда я постучала, она замахала ручками. Я представила, что она машет мне.
– Привет, малышка.
Медсестра внимательно наблюдала за мной.
– Вы в порядке?
– Ей нужна шапочка получше, – сообщила я.
От горя у меня перехватило горло, по лицу текли слезы, но я не ревела. Это больше походило на протечку. Как будто я была так переполнена печалью и странной, обреченной надеждой, что ей некуда было деваться, кроме как вытекать слезами.
– Дома, в ее комнате с желтыми стенами и кроваткой, в верхнем ящике комода лежит много детских шапочек. У моей мамы есть ключи…
Медсестра наклонилась ко мне:
– Нужно вас отвезти обратно.
– Пожалуйста, убедите их надеть
