Между нами. На преодоление - De Ojos Verdes
Обнимаю эту светлую женщину. Шепчу, как благодарна.
Родители Ольховского слишком взрослые и умудренные опытом, чтобы нуждаться в объяснениях и предысториях. Им с первой минуты было понятно, что происходит. И ни разу они себе не позволили лишних намеков, не давили любопытством. И возражать категоричному сыну не посмели, не вмешались, настаивая на ночевке. И это лучший поступок, я ценю такой подход после всего, что лично пережила в отношениях с мамой.
— У нас в глубине леса есть чистый пруд. Надо в следующий раз захватить с собой купальник.
Смущенно пожимаю руку Виталию Ильичу, услышав в реплике ту же уверенность, что выдала до этого его жена.
Молча сажусь в знакомый «Спортэйдж» и машу, прощаясь.
Скорее всего, навсегда.
Чувствую, как с меня буквально стекает вся смелость, бравада, что сподвигли явиться на ферму.
Признавать поражение мучительно тяжело.
Мы так и не поговорили, Мир не дал мне такой возможности, а липнуть к нему пиявкой я просто не могу. Вот и молчу всю дорогу. И он тоже молчит. Не это ли финальное подтверждение его безразличия?..
Во мне включается апатичный режим энергосбережения. Смотрю в окно и рассуждаю о том, что жизнь снова войдет в привычное русло. Серое, унылое, безликое русло.
Такая обида берет при сопоставлении картинок до и после, что зубы сводит в бессилии. Злость на себя ширится и клокочет эпицентром в груди. Сжигает безысходностью. Словно солнце для меня разом погасло. Я сама же его и погасила.
К моменту, когда заезжаем во двор, я уже настолько настоялась в собственной ярости, что ненавижу всех и вся. В первую очередь — нас с Мироном. Кроет мглой. И здравый смысл тихонько оседает под прессом пагубных эмоций.
Выхожу первой и разворачиваюсь, с провокационной прямотой глядя в серые глаза:
— Пакет, — давлю, не скрывая гнева. — Тяжелый.
Обдает ледяной снисходительностью. Покидает салон и приближается. Еще раз проходится по мне и пакету красноречивым взглядом. Забирает и безмолвно шагает к подъезду.
Горю, варясь в кипятке невыразимой горечи.
Как чужаки, едем бок о бок на восьмой этаж, туда, где началась наша история. Ольховскому нормально. А из меня сочится неприкрытая боль. И в квартире, когда он опускает чертов пакет на кухонный островок, эта боль брызжет, словно неисправным фонтаном:
— Спасибо, сосед. Отличного тебе вечера и…
Я хватаю ту самую вазу, что бесперебойно пополнялась им когда-то цветами, и швыряю её в стену. Осколки разлетаются по полу, часть из них задевает нас по касательной.
Мир не шевелится. Хладнокровно наблюдает.
— …счастья в личной жизни! — объявляю торжественно.
Толкаю журнальный столик, отскакивая, чтобы не упал на ноги. Стремительно перемещаюсь к кухонным шкафам под хруст стекла, впивающегося в подошву сандалий.
— Счастья тебе в твоем третьем браке по любви! — ору, вытаскивая тарелки, купленные Мироном, и со всей дури бросаю вниз стопками. — Долгого и неземного счастья!
Следом тупо смахиваю с полок чашки, бокалы, всю посуду. Будто вместе с утварью, которую Мир незаметно притаскивал с собой, заполняя моё жилище своим присутствием, спешу уничтожить вдребезги и наши с ним дни и ночи.
Выдыхаю, только когда гарнитур пустеет. После апокалипсиса из какофонии звуков тишина кажется жуткой. Оглядываю учиненное бедствие — деформированные по бокам кастрюли и сковороды, уныло венчающие их столовые приборы, горы керамической и фарфоровой крошки…
Обломки моего собственного счастья.
Упираюсь ладонями в гранитную столешницу и роняю голову на грудь.
Маленькая девочка во мне, которой так понравилось жить полноценно с идеальным мужчиной рядом, жить по полной, жить любя, сейчас забилась в темной угол, обиженно надув губы.
— Успокоилась?
Оборачиваюсь так резко, что поскальзываюсь на месте и еле успеваю удержаться за стоящий рядом стул. Ольховский дергается ко мне, чтобы помочь.
Что делаю я, тридцатичетырехлетняя разумная женщина, устроившая бедлам?
Продолжаю отжигать.
Я бью его по диафрагме, выталкивая в коридор. Бью и бью. А потом у самой двери замахиваюсь и влепляю чудовищную по силе пощечину.
— Да как ты мог подумать, что я с Арсеном… что я тебе изменила! — воплю во весь голос, теряя себя окончательно, — как же ты меня… так унизил?! Как сравнил с бывшей?! Как ты вообще посмел вообразить такое?! Я к тебе… — захлебываюсь, вытирая злые слезы, градом стекающие по лицу. — Только к тебе… всем сердцем! А ты…
Стихия в серых глазах катастрофическая. Двенадцать баллов — ураган.
Стоит каменный, лишь желваки и ходят ходуном. Сам — устрашающе неподвижен. Злой, агрессивный. Черт из ада. И на щеке алеет отчетливый след пятерни.
Иссякнув внезапно, я прислоняюсь к стене и утыкаюсь в неё затылком.
Острая стадия психоза позади. Истерика идёт на спад.
Даже в таком состоянии я не жалею о содеянном и не пугаюсь, когда Ольховский делает ровно один шаг и нависает надо мной. Руками подпирая поверхность по обе стороны от меня.
Безмолвствует. Палит взглядом.
А я — истлеваю.
Не собираюсь оправдывать свой поступок. Да и плевать уже, что дальше. Пусть скажет последнее слово и уйдет.
— Закончила? — бьет арктическим шепотом, который воспринимается хуже крика и проносится морозной рябью по коже. — Или подставить вторую щеку ради такой экспрессии?.. — Не закончила, — трясу головой в отрицании. — Ты упрямый, непробиваемый мужлан, понял? — Как интересно… — …безнадежно упертый… — Угу… — …жестокий... — Да… — …сволочь ты… — Надо же… — …которую я люблю.
Не получая больше никаких комментариев, продолжаю оголенные признания, выдавая то, что надо было сказать ему еще днем:
— Мы даже когда были женаты с Арсеном, его прикосновения вызывали во мне только отвращение. Договорной брак, устроенный нашими родителями. Я ушла от него, ушла сама. Неужели не очевидно, что он мне безразличен? Это у него оставались какие-то вопросы. И в тот день Арсен почему-то решил закрыть свои гештальты. Не было никакого поцелуя, он на пике взволнованности прижался ко мне губами, а я из-за эффекта неожиданности растерялась, такое и предположить не могла — что бывший муж осмелится на физический контакт. И подставит меня, пусть и ненароком. А ты… сразу ярлыком по морде — шлюха, ходящая по кругу. Я была задета. Как никогда в жизни.
Когда знаешь, что тебе больше нечего терять, — очень легко, оказывается, говорить. И слова сами отскакивают от языка, складываясь в осмысленные предложения.
Ладонями утираю непрекращающиеся потоки слез, не прерывая натянутого зрительного контакта, словно это единственная ниточка, которая еще хоть
