Послеполуденная Изабель - Дуглас Кеннеди
Мой взгляд уперся в ровные строчки.
Мой дорогой Сэмюэль,
я всегда чувствовала, что ты приедешь в Париж и останешься дольше, чем на несколько недель. Я рада. Прошлое есть прошлое. А настоящее… теперь мы вращаемся в пространстве одного города. Поэтому «нет» приглашению на обед. «Да» приглашению ко мне. Как насчет этого вторника? 17:00? Адрес ты знаешь. Код тоже.
Je t’embrasse très très fort.
Изабель
***
Изабель ничего не знала о моих многолетних частных уроках французского. Потому что мы не общались с того момента безумия в Бостоне. Она ничего не знала о моей жизни. Так же, как и я – об ее жизни. Я написал ей по-английски, потому что мы всегда общались на этом языке, и мне не хотелось, чтобы она сразу задалась вопросом, с чего вдруг я так далеко продвинулся в ее языке. Возможно, ей даже пришла бы в голову мысль: не появилась ли в моей жизни другая француженка, с тех пор как мы в последний раз были вместе.
Я ушел из офиса в 16:45. Парижский трафик, хлещущий дождь, такси тащилось еле-еле. Я попросил водителя высадить меня на углу Палисси и рю де Ренн. И бросился вниз по улице, плотно закутавшись в плащ, не успевая даже раскрыть зонт. Я набрал код на двери, помчался по коридору, через внутренний двор, к подъезду «С». Нажал кнопку домофона. Волосы уже промокли насквозь. Раздалось жужжание. Я толкнул дверь. Голос сверху:
– Привет…
Я быстро поднялся по ступенькам. Вспоминая, как взлетал по ним двадцать лет назад, и теперь не то чтобы запыхался, но слегка подустал. Изабель ждала меня в дверях. Она изменилась. И в то же время не изменилась. Все та же прозрачность кожи. Тонкие морщинки вокруг глаз. Рыжие волосы, все еще пылающие, хотя и слегка тронутые сединой. На ней, как и прежде, длинная струящаяся юбка и черная водолазка, защищающая от зимнего холода. Изабель всегда была очень худой. Теперь немного округлилась, отчего выглядела не такой хрупкой. И появились большие круглые очки в роговой оправе. Она потянулась ко мне.
– Mon jeune homme.
– Tu es si belle122. – Я заключил ее в объятия.
Она приложила палец к моим губам.
– Не говори больше ничего, – прошептала она, а затем окутала меня глубоким, страстным поцелуем.
Через несколько мгновений мы были без одежды.
– Я такая толстая, – прошептала она, когда мы упали на ее кровать, и она раздвинула ноги, обвивая их вокруг меня.
– Tu n’es pas gros. Tu es magnifique123.
– Обманщик. Мой удивительный, красивый обманщик.
– Я старый.
– Ты намного моложе меня.
– Обманщица.
Она поменяла позу, устраиваясь верхом на мне, призывая глубже проникнуть в нее. Испуская протяжный стон. Мы двигались медленно, с величайшей продуманностью. Наши глаза ни на мгновение не отрывались друг от друга, как будто пропасть всех этих лет заставляла нас удерживать этот взаимный взгляд из страха потерять его снова. Похоже, ее огорчали собственные изменившиеся формы – признак неизбежного хода времени и утраты нашими телами упругости молодости. Но мне нравилось чувствовать эту менее угловатую, более сладострастную Изабель в сочетании с ее пронизывающим взглядом. Мы не торопились. Никакой спешки. Никто не стремился поскорее пересечь финишную черту. Никакого неистового эротизма наших первых свиданий. Ему на смену пришло спокойное преднамеренное слияние. И ощущение, когда она потом прижалась ко мне, что долгое отсутствие было для нас обоих невысказанной агонией… той, что проявлялась тупой болью, природу которой никто из нас (в наших очень разрозненных жизнях по обе стороны Атлантики) не мог распознать за все эти годы разлуки.
– Как я скучала по нам, – сказала она, прижимаясь головой к моему плечу.
– Moi aussi. Tu as était avec moi tout le temps… même si124…
Она снова приложила палец к моим губам.
– Похоже, mon jeune homme совершенствовал свой французский в мое отсутствие.
– Parce que je voudrais parler avec toi dans ta lange maternelle125.
– И я глубоко впечатлена твоими успехами. Полагаю, за этим стояла и мысль о том, что ты можешь вернуться…
– Je n’ai jamais prevu le fait que je vais vraiment revenir á Paris pour vivre ici126…
– Твой французский превосходен. И учитель сотворил чудеса с твоим акцентом. В нем звучит гораздо меньше американского, чем раньше. Но ты же знаешь, я женщина с определенными привычками, со своими правилами. Поэтому мы встречаемся здесь во второй половине дня. И наш язык общения – английский.
– Но почему мы не можем сделать mélange127?
– Потому что я влюбилась в тебя по-английски. И по-прежнему люблю тебя по-английски.
– Стало быть… никакой гибкости ни в языке, ни в чем-либо еще?
– Теперь, когда ты живешь в Париже и мои личные обстоятельства несколько изменились, наверное, можно будет проявить гибкость в графике наших встреч.
– Ты больше не замужем за Шарлем?
– Я всегда буду замужем за Шарлем, пока один из нас не умрет. Но сейчас ему семьдесят четыре. Не древний старик, но в последние три или четыре года у него возникли серьезные проблемы со здоровьем. Диабет. Гипертония. Побочные эффекты взрослой жизни, серьезных игр с большими деньгами и пренебрежения физическими упражнениями. Если хочешь знать, в последнее время мне удавалось оставаться стройной только благодаря пресловутой диете парижанки: сигареты и красное вино.
– Я люблю твое тело таким, какое оно сейчас. Я тоже потяжелел.
– Вот! Ты это признал. Я толстая.
– О, я тебя умоляю. Ты вовсе не…
– Какая? С формами? Округлившаяся? Пышка? Все эти мужские синонимы призваны смягчить тот факт, что вы, мадам, крупнее, чем были когда-то.
– Ты забыла рубенсовские…
Она легонько шлепнула меня по руке, как учительница, наказывающая за непослушание.
– T’es atroce128.
– Donc, on parle en francais!129
– Ни в коем случае. Но мы откроем вино, что ты принес. И выкурим сигарету. Если, конечно, ты не отказался от них.
– Было дело, пока жил в браке. После развода я вернулся к ним с удвоенной силой.
– Браво. Одобряю. Даже если после сорока лет курения задаюсь вопросом, когда же Боги решат: тебе это слишком долго сходило с рук. День расплаты уже близок.
– Моя бабушка выкуривала по две пачки в день и дожила почти до девяноста лет. Правда, она с гордостью называла себя подлой баптистской сукой.
– Не то чтобы я в этом разбираюсь, но полагаю, что быть баптисткой и сукой
