Дьявола не существует - Софи Ларк
Вот почему мне будет трудно получить от нее то, что я хочу.
- Меня не волнует, что ты говоришь репортерам, — говорю я ей.
- Это не имеет значения. Теперь ничто из того, что ты делаешь, не сможет меня сломить.
- Потому что ты трахаешь какого-то художника? — она издевается. — Я знаю, как это работает. Ты никто без него. Когда ты ему надоешь, он отбросит тебя в сторону, и ты вернешься к тому, с чего начала.
Она делает еще один глоток вина, стакан опустел больше чем наполовину.
Она действительно верит в то, что говорит. Мир для нее так уродлив. Мотивы людей настолько жестоки.
Я могла почти пожалеть ее.
Почти.
— Ты рассказываешь свою историю, а не мою, — говорю я.
Она резко ставит свой бокал, и немного вина выплескивается через край.
- Ты думаешь, что ты лучше меня, так как ты прогуливаешься сюда в своей модной новой одежде, потому что твое имя появилось в газете? Я знаю, кто ты на самом деле. Я, черт возьми, тебя родила. Ты слабая, ты глупая, ты ленивая и ты просто грязная маленькая шлюха. Ты можешь написать миллиард картин, и ни одна из них не изменит того, кем ты являешься внутри.
Она с триумфом снова поднимает стакан, допивая все, что осталось внутри.
Я смотрю, как она все это проглатывает, а мое собственное вино стоит рядом со мной нетронутым.
— Хорошо, — говорю я тихо. — Теперь, когда ты закончила, мы можем обсудить то, что я на самом деле пришла сюда обсудить.
Она хмурится, наморщив лоб.
- Что, черт возьми, это должно означать?
Я достаю из кармана замшевой куртки маленькую бутылочку жидкого псевдоэфедрина.
- Я добавила эти капли в твой напиток. Бесцветный, безвкусный. Возможно, ты заметила небольшую горечь, но это, очевидно, не помешало тебе выпить его.
- Ты подмешала мне что-то в напиток?
Краска поднимается вверх по ее шее, от воротника моей украденной толстовки.
— Вообще-то отравила.
Она пытается встать с дивана, но уже неуверенно. Ее локоть подгибается под ней.
— На твоем месте я бы этого не делала. Ты умрешь до приезда скорой помощи.
- Ты подлая маленькая сучка! Ты грязная и противная…
— Я бы тоже этого не сделала, — огрызаюсь я.
Она замолкает, ее рот закрывается, как капкан. Ее глаза слезятся, пока зрачки не поплывут, и я вижу неглубокие судороги ее груди. Частично это страх, но остальное — эффект приема препарата.
— Так лучше, — говорю я, когда она снова опускается вниз.
— Какого черта ты хочешь? — шипит она, быстро задыхаясь.
- У меня есть противоядие. Я дам тебе его. Я просто хочу знать одну вещь.
— Что?
Она корчится на подушках под действием псевдоэфедрина.
Я смотрю на нее, лицо неподвижно, как камень, ни намека на сочувствие.
— Я хочу знать имя моего отца.
Она издает несколько раздраженных шипящих звуков, извиваясь на подушках. Ее лицо теперь сильно покраснело, кожа вспотела. Ее дыхание становится все более и более поверхностным.
— Пошла ты , — рычит она.
— Как хочешь, — говорю я, вставая со стула.
— Подожди!
Слезы текут по обеим сторонам ее щек, смешиваясь с потом. Она хватается за переднюю часть толстовки, оттягивая ее от груди, как будто это ослабит давление.
— Назови мне его имя, — говорю я тихо и неустанно.
Она стонет и корчится, дергая рубашку.
— Скажи мне. У тебя мало времени.
— Аааа ! — она стонет, перекатываясь на бок, а затем снова на спину, метаясь в одеялах, пытаясь ослабить давление любым возможным способом.
Я холоднее льда. Я не чувствую ничего, кроме неустанного стремления выжать из нее эту тайну. Единственное ценное, что она могла мне сказать, но всегда отказывалась.
— Расскажи мне, — приказываю я, глядя на ее лицо, пока она корчится в агонии.
Она издает бормочущий звук, пуская слюни из напряженных уголков рта.
— Скажи мне!
Она трясет головой, как ребенок, затаив дыхание, прищурив глаза и с ненавистью упрямая до самого конца.
— СКАЖИ МНЕ!
Боль сотрясает ее. Страх сменяет упрямство, когда она наконец понимает, что я не трахаюсь.
— Я НЕ ЗНАЮ! — кричит она, ее голос застревает в горле.
— Я НИКОГДА НЕ ЗНАЛА! Ты счастлива, чертова сука? Я никогда не знала, кто он такой! Я даже не помню, чтобы это происходило.
Она скатывается с дивана, толкая бедром кофейный столик и падая, опрокидывая бутылку вина так, что она падает на бок, и выливает спиртное на пол с постоянным бульканьем, бульканьем, бульканьем.
Я не пытаюсь поправить бутылку.
Я тоже не трогаю свою мать.
Я наблюдаю, как она извивается и дергается, ее лицо цвета кирпича, ее руки скручиваются в когти, когда она хватается за грудь.
Ее рот беззвучно шевелится, губы пытаются произнести слово «противоядие».
Я смотрю на нее безжалостно.
— Противоядия нет, — говорю я.
— Никогда не было. Ничто не может спасти тебя. Точно так же, как ничто не может изменить тебя. Ты такая, какая ты есть… мертва для меня.
Я оставляю ее лежать там, извиваясь и хрипя на последнем вздохе. Я даже не дам ей комфорта моего общества. Она может умереть в одиночестве, как и всегда собиралась.
Вместо этого я несу оба бокала вина обратно на кухню и выливаю их в раковину. Я мою стаканы и возвращаю их в посудомоечную машину, вытирая отпечатки пальцев со всех поверхностей, к которым прикасалась: с бутылки Dawn, крана, ручки посудомоечной машины, внутренней ручки входной двери… С каждого места, к которому я прикасалась, находясь в доме.
Когда я закончила, моя мама перестала двигаться.
Я не утруждаюсь вытирать вино, а снимаю с бутылки отпечатки пальцев и кладу ее обратно на бок.
Я капнула капли прямо ей в стакан. В бутылке не останется никаких следов.
Сомневаюсь, что они вообще сделают вскрытие ее тела. Эффекты псевдоэфедрина аналогичны сердечному приступу. Даже если они проведут полный анализ крови, рог изобилия наркотиков в доме замутит воду. Она пыталась покончить с собой задолго до того, как я ей помогла.
Выход из дома ощущается гораздо приятнее, чем вход.
Теплое солнце омывает мое лицо, свежий ветерок оживляет мои легкие после затхлого домашнего запаха.
По лужайке плывет горстка
