Воровка - Таррин Фишер

позже, приказываю я себе в тысячный раз. И заставляю себя идти вперед снова. За угол, по главному коридору, к сестринскому посту. Бип… бип… запах антисептика… Слышатся приглушенные шаги и переговоры шепотом, сигнал пейджера кого-то из докторов. Я вспоминаю о плаче, который слышал раньше, и гадаю, что случилось с пациентом. Были ли это слезы страха, скорби или сожаления? Сейчас я мог бы плакать по всем трем причинам. Я ищу копну рыжих волос, но не нахожу ее. Потирая заднюю сторону шеи, я мнусь посреди коридора, не имея понятия, куда мне нужно теперь. Чувствую себя отстраненным, словно плывущим над собственным телом вместо того, чтобы быть внутри него. Воздушный шарик на ленточке, думаю я. Так вот как ощущается истощение – все глухое и размытое? Внезапно я уже не настолько уверен, зачем вышел сюда. Разворачиваюсь, чтобы вернуться в палату Эстеллы, – и тогда же вижу ее. Разделенные лишь парой ярдов, мы замираем, наблюдая друг за другом, изумленные – но в то же время совсем нет – тем, что снова оказались в одном коридоре. Словно наяву я слышу, как воздушный шар лопается, и меня затягивает обратно в свое тело. Мысли обретают остроту, звуки, ароматы, цвета – все приобретает фокус. Я снова живу в высоком разрешении.

– Оливия.

Она подходит ко мне медленно, но, вопреки ожиданиям, не останавливается на расстоянии, а бросается прямо ко мне в объятия, прижимаясь ко мне. Я держу ее, лицом зарываясь в ее волосы. Как одна женщина может иметь надо мной столько власти, что один взгляд на нее возрождает меня? Я вдыхаю ее, чувствую ее на кончиках пальцев. Я знаю, знаю, знаю, что я – спичка, а она – бензин, и друг без друга мы лишь две бездушные вещи, лишенные экстаза химической реакции, сливающихся воедино элементов.

– Это ты была в палате?

Она кивает.

– Медсестра сказала, что мать Эстеллы была там. Я искал рыжие волосы…

Она снова кивает.

– Она предположила, а я не стала исправлять. Сэм позвонил Кэмми, а Кэмми мне. Я приехала, как только смогла. – Она касается моего лица, кладет обе ладони мне на щеки. – Пойдем обратно и посидим с ней.

Я дышу через нос, судорожно пытаясь сглотнуть переполняющие эмоции: облегчение из-за того, что она здесь, страх за мою дочь, гнев на самого себя. Позволяю ей отвести меня к Эстелле, и мы сидим, каждый на своем краю ее постели, в тишине.

Глава 37

Настоящее

Оливия остается со мной на три дня. Заставляет меня есть, приносит мне одежду и сидит с Эстеллой, пока я принимаю душ в тесной ванной, совмещенной с палатой. За все эти дни я не спрашиваю, почему она пришла или где ее муж. Оставляю вопросы на потом, позволяя нам существовать вместе в худшие дни моей жизни. Кроме Леа, с радаров пропадает еще один человек – мой брат Сет. В последний раз, когда мы разговаривали, Стив упоминал, что он собирался в путешествие на рыбалку с глубоким погружением. Любопытно, смогла ли Кларибель выйти с ним на связь и знает ли он о том, что наши мать и отчим погибли? Неоднозначность ситуации озаряет меня внезапно. То, что Леа и Сет пропали одновременно, и то, как странно мама вела себя перед тем, как должна была прилететь в Лондон с моей дочерью. Знала ли она о том, что Леа и Сет сошлись? Я стараюсь об этом не думать. Знают они или не знают, касается только их.

На второй день Оливия деликатно напоминает, что мне следует заняться организацией похорон для моих родителей. Во второй половине дня я беседую по телефону с директором похоронного агентства, когда Оливия заходит в палату с двумя стаканчиками кофе. Она отказывается пить кофе, который предлагают в больнице, и отправляется в паломничество к «Старбаксу» на противоположном конце улицы дважды в день. Я забираю у нее свой стаканчик, и она садится напротив меня. Альберт – Требьла, директор похоронного агентства, задает вопросы, но я не способен сосредоточиться ни на едином слове. Цветы, религиозные предпочтения, электронные уведомления. Всего слишком много. Когда она замечает, насколько тяжело мне даются решения, она отставляет кофе и перехватывает у меня телефон. В ее голосе звучат ноты, которые она обычно приберегает для зала суда.

– Где вы находитесь? Да, я буду через сорок минут.

Она отсутствует три часа, а когда возвращается, говорит, что обо всем позаботится. Она приезжает как раз вовремя, чтобы застать пробуждение Эстеллы. Я смотрел на ее веки так долго, что требуются все усилия воли, чтобы не разрыдаться, когда в радужках моей дочери наконец загорается свет. Она хнычет и зовет маму. Я целую ее в нос и обещаю, что мама будет совсем скоро – она уже едет. Из Таиланда не так-то просто улететь в Америку спонтанно. По телефону мы только и делали, что ругались. В последний раз я говорил с ней, когда она делала пересадку в Нью-Йорке. Разумеется, она винит меня. Я тоже себя виню.

Едва врачи и медсестры покидают комнату, Эстелла засыпает, цепляясь за мою ладонь. Слава богу, она не спрашивала о дедушке и бабушке. Еще долго после того, как ее пальцы обмякают, я сжимаю ее маленькую ручку, и мое сердце бьется чуть легче.

Оливия стоит у окна, глядя на поздний дождь. Она отлучалась домой, принять душ, и я ожидал, что она не появится до следующего утра, но она здесь, два часа спустя, в джинсах и белой тунике, с еще влажными волосами, от которых исходит аромат цветов. Я смотрю на ее силуэт, и впервые меня сметает с ног коктейль горечи и сожалений.

– Это моя вина. Я не должен был уезжать. Не должен был вынуждать моих родителей везти ко мне мою же дочь через полмира…

Это первый раз, когда я произношу это вслух.

Кажется, она удивилась. Она ничего не говорит сразу. Только садится в кресло, на свое уже привычное место.

– В тот день, когда мы встретились в музыкальном магазине, тоже шел дождь, помнишь?

Я киваю. Я помню все о том дне – дождь, капли воды, блестящие на ее волосах, то, как она пахла гарденией, когда украдкой приблизилась ко мне.

– Добсон Скотт Орчард стоял у входа в магазин. Он предложил проводить меня до машины со своим зонтом. Не знаю, следил ли он именно за мной, или просто нацелился на меня инстинктивно, но у меня был выбор: унести оттуда