Несостоявшаяся свадьба - Гэри Нэнси
— Подобное мы наблюдаем у людей, предрасположенных к суициду. Произошло ли нечто неординарное в последнее время, что могло так повлиять на ее психику? Я имею в виду событие неприятное, возможно, даже страшное.
— Не знаю, но все может быть…
Рики положила несколько отобранных ею бумаг на пюпитр и включила над ним яркую лампу. Изучив их внимательно, она вернулась к стопке остальных документов, просмотрела их через лупу, затем перелистала дневник. При этом она издавала какие-то невнятные звуки, но ее реакция на увиденное оставалась для Фрэнсис тайной.
Наконец она оторвалась от своего занятия и подвела итог:
— Меня заинтересовал этот наклон и еще странная перестановка некоторых слов. В почерке большинства людей наблюдается более или менее устойчивый наклон, но в дневнике Хоуп буквы расположены почти вертикально. А вот в ее поспешных записях бросается в глаза сильный наклон влево. Некоторые слова выглядят так, будто буквы буквально падают друг на друга.
— Что это означает?
— В данный момент не могу сказать с уверенностью, но я думаю, что над этим стоит потрудиться.
Она встала и вперила взгляд в громадных размеров настенный календарь. Каждый день был обведен красным, зеленым или голубым кружком. Рики вздохнула.
— Дайте мне пару дней. Я позвоню, как только проявится что-то определенное.
— Я вам очень обязана, — сказала Фрэнсис, вставая и собираясь покинуть кабинет. Какой-то момент она сомневалась, не нужно ли принести извинения за свой не очень-то уместный визит. Казалось абсурдным прибегать к услугам специалиста такого высокого уровня, чтобы только умиротворить тетушку Аделаиду. Но, судя по тому, как повела себя Рики, предложенная для решения задача ни в малейшей степени не показалась ей оскорбительно пустяковой.
Одной рукой Аделаида придерживала крышечку, а другой наклонила заварной чайник над тонкой фарфоровой чашкой. Густой мятный аромат заполнил уютную комнату, где женщины приступили к завтраку, несмотря на то, что уже миновал полдень. Фрэнсис поднялась очень рано и, не успев что-нибудь перекусить, умчалась в Бостон. Теперь же, по возвращении, у нее бурчало в желудке, и она с жадностью вонзила зубы в горячую ячменную лепешку с изюмом, верхнюю из аппетитной горки, выложенной перед ней на блюде.
В окно она видела трогательную рощицу цветущих вишен, привезенных из питомника и только что высаженных Аделаидой и Биллом посреди обширной лужайки. Таким они задумали мемориал в память их дочери и здесь же намеревались захоронить ее прах после заупокойной службы и торжественного освящения этого места.
— Никогда не думала, что доживу до похорон своей дочери. — Аделаида машинально протерла глаза, хотя они были сухие. Слезы давно иссякли. — У тебя нет детей, но я уверена, что ты понимаешь, о чем я говорю. Ты отдаешь всю себя, стараешься сделать как лучше, надеешься, что твой ребенок вырастет сильным и приспособленным к сложностям жизни, что, похоронив и оплакав тебя как положено, он, оставшись без родительской опеки, продолжит благополучно и счастливо жить на свете и избегнет тех горестей, что выпадали на нашу долю. Порядок не должен нарушаться. А сейчас я чувствую, что лишилась цели в жизни. Здание, которое я воздвигала, обрушилось. Я осталась ни с чем и совсем без сил и желания существовать дальше…
Фрэнсис невольно закрыла глаза. Видеть тетушку с ее сухими глазами, с лицом, на которое горе наложило неизгладимую печать, и слушать ее горький тихий монолог было невыносимо тяжко. В несколько фраз Аделаида смогла уложить целый философский трактат о сущности и предназначении человеческой жизни, о том, что есть такое родительское чувство — предмет, к сожалению, незнакомый Фрэнсис. К этому всему добавлялась еще особая печаль. Ни у нее, ни у Пенелопы не было детей. Хоуп умерла. Кто-то там наверху, на небесах, так распорядился их судьбами, что продолжение рода Праттов теперь зависело только от Блэр, младшей сестры Фрэнсис, которая хотя бы была замужем.
— После того вечера на яхте я чуть не лишилась дара речи, — продолжила Аделаида ровным голосом, не жалуясь и не злясь, но от этого становилось еще страшнее. — Я старалась внушить себе, что Кэботы переживают за нас и не знают, как нам помочь, но они были так холодны, так расчетливы, говоря: «Вашей дочери нет на свете, а наш сын жив, и мы хотим обеспечить его будущее». А ведь Фиона заявляла раньше, что Хоуп ей как родная, и мы не могли даже подумать…
Тут тетушка не выдержала и закрыла лицо руками. Если она и зарыдала, то беззвучно. Лишь однажды Фрэнсис показалось, что она услышала слабый, мгновенно подавленный стон.
— А вы часто говорили с Фионой о Хоуп? — попыталась Фрэнсис вывести Аделаиду из ступора. Ей удалось хотя бы то, что тетушка отняла руки от лица и обратила свой замутненный взгляд на племянницу.
— Не очень часто. Но один раз, я помню, беседа длилась долго. Фиона задавала мне кучу вопросов. Все больше насчет здоровья Хоуп. Она очень заботилась о нашей бедной девочке. Я охотно отвечала, и мне было легко и хорошо. Знаешь, как бывает при купании, когда теплая волна несет тебя? Я была благодарна судьбе, что у меня появился кто-то, кому можно излить душу. Здесь у нас в Манчестере с этим трудно. Только пойми меня правильно, я никого не осуждаю. Все мои друзья — а их много — чудесные люди, но существуют определенные правила. Не положено быть чересчур искренним, слишком открыто выражать свои чувства. У тебя все и всегда должно быть в порядке, даже больше, чем просто в порядке, а лучше — отлично. Если ты споткнулся, если у тебя возникли проблемы, то держи их при себе, иначе получишь вдобавок новые. Я жалею, что открылась тогда Фионе. Мне не стоило этого делать.
— Что ты ей рассказала?
— Правду о голодании Хоуп. О том, что в клинике ей поставили диагноз — депрессия и, возможно, симптомы раздвоения личности. Я так хорошо запомнила этот разговор потому, что, говоря, я попутно размышляла. Зачем вокруг этого нагнетают такую секретность? Почему я должна стыдиться и скрывать то, что с ней происходит? Ведь она моя дочь. Я люблю ее и готова на все, чтобы только помочь ей. Но попробуй я заикнуться где-нибудь, что водила ее к психиатру, как тотчас слух бы распространился и Хоуп пометили бы «алой буквой», как в романе Готорна, если не чем-то похуже. Печально, конечно, но это факт. Ее бы избегали как прокаженную. Даже дома, каждый раз, если я ненароком оброню словечко вроде «депрессия» или «апорексия», Билл наливается кровью и, я думаю, его может хватить удар. Он боится, что и на нас всех поставят клеймо.
— А вы тут при чем?
Аделаида стыдливо опустила взгляд.
— Раньше у нас были проблемы с Пенелопой.
— Какого рода?
— Она ужасно ревновала к Хоуп и в некоторых случаях проявляла… как бы это сказать… склонность к насилию. Мне иногда приходилось выручать Хоуп. Однажды она привязала ее к дереву и оставила так на много часов, а нам заявила, что не знает, где ее сестренка. Наша соседка Беа Банди услышала плач и позвала Билла. Мы тогда оба чуть не потеряли рассудок, а каково пришлось бедняжке Хоуп? Меня до сих пор дрожь пробирает, как вспомню ее заплаканное личико, ее обмякшее тельце, когда Билл вносил ее на руках в прихожую. Потом она долго по ночам кричала во сне и просыпалась от страха, но днем как ни в чем не бывало по-прежнему играла с Пенелопой и ходила за ней по пятам, как преданный щенок.
А в другой раз садовник застал Пенелопу, обрызгивающую бензином траву вокруг ее кукольного домика. Ты должна помнить его — с зелеными ставнями на окошечках и желтой крышей под черепицу. Он поинтересовался, что она делает, а Пенелопа сказала, что хотела сжечь сорняк вокруг, чтобы домик смотрелся лучше, но мы все равно были в панике. Ну а позже ее поступки стали представлять реальную опасность.
— И что вы предприняли? — поинтересовалась Фрэнсис.
— Мы отправили ее к психиатру, женщине, которая специализировалась на работе с подростками. Но после первого же сеанса Билл решил отказаться от ее услуг. «Такие беседы приведут лишь к тому, что мы все сочтем себя с тараканами в голове, — сказал он. — Будем иметь эту ученую дамочку в виду, но… в отдаленной перспективе. Поживем — увидим». Вот тогда я и поняла, что он панически боится врачей-психиатров, а еще больше, чтобы на нас всех не навесили ярлык.
