Слишком поздно - Колин Гувер
Поднимаюсь и тянусь за пушкой. В этот миг Слоун кидается через всю комнату, она тоже хочет завладеть пистолетом. Мы с ней боремся, но я-то сильнее, у меня опыта больше. Я знаю, с какого конца за оружие браться. Слоун еще пытается тягаться со мной, а потом сдается, видит, что я снова завладел пистолетом. Толкаю ее назад, в чертов угол.
Ударившись о стену, она отползает как можно дальше. А я снова навожу ствол на Люка; этот хрен как-то умудрился вывести руки из-за спины и уже поднимается. Я не даю опередить себя и жму на спуск. Пуля разрывает ему бедро.
Твою мать, больно, наверное.
Люк падает на колени. Спиной ударяется о стену, кривится и зажимает руками рану.
Далтон колотит в дверь.
– Эйса, открой, сука, а то я выстрелю в замок! Три… два…
– Войдешь – и они оба трупы! – кричу я в ответ.
До одного он так и не досчитывает.
Я оглядываюсь на Слоун. Она сидит у стены: вся скукожилась, зажала уши ладонями, обливается слезами. Смотрит на Люка и, кажется, вот-вот ебанется. Надо бы поскорее вытащить ее отсюда, но сирены звучат все ближе. Копы, походу, уже на моей улице.
Твою мать.
Думай, Эйса, думай.
Я трижды бью себя пистолетом по лбу. Мне нельзя с ней расставаться. Нельзя. Если меня повяжут, я не смогу защитить ее, не смогу приласкать. Ее кто-нибудь обманет, может быть, даже снова Люк.
Она единственная, кто меня любил и любит. Нельзя ее потерять. Никак нельзя.
Я подползаю к Слоун и пытаюсь взять ее за руки, а она брыкается. Приставляю сраный ствол к ее башке, чтобы не дергалась. Потом утыкаюсь своим лбом в ее лоб.
– Скажи, что любишь меня. – Ее так трясет, что она не в состоянии говорить. – Малыш, прошу тебя, мне надо, чтобы ты сказала это.
Слоун трижды тщетно пытается ответить, запинается. Ее губы дрожат как никогда сильно. И наконец у нее получается выдавить:
– Отпусти Люка, и я скажу.
Одной рукой сжимаю рукоятку пистолета, другой прихватываю Слоун за шею. Она, блядь, еще условия ставит?!
Я медленно выдыхаю носом, потому что челюсть свело так, что рта не раскрыть. Успокоившись, шепчу сквозь зубы:
– Ты же любишь меня, не его. Ты любишь меня.
Отстранившись, я натыкаюсь на ее остекленевший взгляд. Вскинув голову, Слоун говорит:
– Я все скажу, когда ты его отпустишь. Ему нужен врач, Эйса.
Врач? На хуй ему врач? Скорее уж чудо!
– А мне нужен твой ответ, – говорю. – Есть такое чувство, что если я убью Люка, то по твоей реакции сам догадаюсь, любишь ты его или нет.
Выпучив глаза, Слоун начинает быстро мотать головой.
– Не люблю, – говорит она. – Прошу, не убивай его, только хуже себе сделаешь. Я люблю тебя, Эйса. Пожалуйста, не надо больше никого убивать.
Я смотрю в ее глаза, однако не нахожу в них ответа, потому что на лице написана тревога за Люка.
– Не переживай, Слоун. На нем должен быть бронежилет.
Я поворачиваюсь к нему, целюсь и стреляю в грудь. Дернувшись всем телом, Люк хватается за рану, вокруг которой расплывается пятно крови, и заваливается на бок.
– Ой. Косякнул.
Слоун вопит. Срывая голос, зовет его, кричит мне, мол, нет, что ты наделал. Потом снова зовет Люка по имени. Она вопит, вопит, вопит без остановки.
Заебала орать.
И реветь тоже.
Ведь она по нему плачет.
Я хватаю ее за руки, рывком поднимаю с пола и валю на кровать. Она прячет лицо в ладони, орет еще громче и опять плачет. Сажусь сверху, кричу ей:
– На хуя ты орешь, Слоун? Вот НА ХУЯ?
В голове раздается папашин голос: «Шлюха, шлюха, шлюха», и я бью себя по лбу, лишь бы его заглушить.
Хватит, хватит, хватит.
Она его не любит. Она любит меня. До гроба.
– Ты не любишь его, Слоун, – говорю я, кривясь от боли. – Не любишь, просто он тебе мозги запудрил.
Я зажимаю ладонями ее голову и целую. Она отбивается.
– Нет, люблю! – кричит. – Я люблю его, а тебя ненавижу. Охренеть как ненавижу!
Она об этом пожалеет. Да так, как еще не жалела никогда и ни о чем в своей тупой, бессмысленной жизни. Думает, что смерть этого козла – печальное событие? Пусть на мою смерть посмотрит! В тюрягу я не сяду, перехуярю всех в доме и сам застрелюсь.
Этого типа она едва знала, а меня любила целых два года! Если я умру, ей конец.
«Шлюха, шлюха, шлюха».
Я снова бью себя по лбу. Слоун больше не кричит, только безостановочно хнычет.
– Ты об этом пожалеешь, Слоун. Думаешь, ты сейчас горько плачешь? Вот умру – ваще охуеешь. Сдохнешь. Блядь.
Она мотает головой, выдавливая через слезы:
– Я не умру, Эйса. Ты опоздал. Ты сам давным-давно убил меня, сволочь.
Она бредит.
Ни хуя не соображает.
И я смеюсь, понимая, как горько она пожалеет обо всем, что мне тут наговорила. Жаль, не увижу, как она наконец осознает, сколько я для нее значил. Сколько я для нее всего сделал. И во что ее жизнь превратится без меня.
Я целую ее в дрожащие губы.
Приставляю ствол себе к виску и жму на сраный…
Глава сорок вторая
Люк
Слышали рассказы о смерти от первого лица?
Умерших с нами нет, и ничего они вам не расскажут. А те, кто выжил, те попросту не умирали.
Но я вот-вот преставлюсь, так что позвольте вам все поведать.
На долю секунды, прежде чем ты насовсем закроешь глаза, успеваешь почувствовать и принять ее, смерть.
Ты чувствуешь, как замедляет бег сердце, готовясь окончательно встать.
Ты чувствуешь, как отключается мозг и связи в нем гаснут, словно огни в доме.
Ты чувствуешь, как опускаются веки, как бы ты, сука, ни старался держать глаза открытыми. И понимаешь: ты больше не увидишь ничего, кроме того, что прямо сейчас перед тобой.
Я вижу Слоун. И ничего больше.
Она кричит.
Эйса подхватывает ее и швыряет на кровать.
Какое-то время она отбивается.
Потом сдается.
Я только из-за нее не хочу закрывать глаз.
Из раны у меня на груди сочится кровь – вместе с ней утекает жизнь. Я совершил ужасную ошибку,
