Отныне и навсегда - Роуэн Коулман
Я чувствую, как на нас, на двух ребячащихся взрослых, смотрят другие люди, но все эти мысли пропадают, когда я ощущаю, как холодная вода плещется у лодыжек, а ладонь Виты сжимает мою.
Глава двадцать шестая
Вернувшись в галерею и пройдя по залам, мы, спотыкаясь, наконец выходим наружу, моргая от яркого полуденного света и потягиваясь, будто только очнулись ото сна.
– Ну, с записями да Винчи ты познакомился, – взвешивая каждое слово, говорю я. – Дальше, наверное, стоит показать тебе исследования. У меня в Коллекции весь офис ими забит.
– Хм-м, – Бен щурится и в нерешительности смотрит на небо.
– Я тебя совсем измотала, – говорю я. – Давай поймаю нам такси?
– Нет, ты меня неправильно поняла, – смеется он. – Просто не хочу, чтобы это заканчивалось. Может, погуляем еще по Лондону? – спрашивает он. – Такой замечательный день выдался.
Не знаю, сколько еще я смогу балансировать на канате. Сегодня мне повезло – Бен отвлекся и не настаивал на ответе. С ним я слишком беспечна и разбрасываюсь обрывками правды. Надо быть осторожней и с его надеждами, и с моими.
– Куда хочешь пойти?
На мгновение Бен морщит лицо в раздумьях, совсем как мальчишка, выбирающий сладости.
– О, знаю!
Но прежде, чем он успевает рассказать мне, какое место вызвало у него такой энтузиазм, в его кармане звонит телефон.
– Привет, Китс! – отвечает он и слегка отворачивается. – В смысле, где это я был? А ты где была? – Его лицо выражает отвращение. – Ладно, хватит, подробности мне не нужны.
Он качает головой и пожимает плечами, смотря на меня.
– Вот оно как. И теперь, когда он ушел на работу, ты вдруг обо мне разволновалась и заскучала? Понял. Нет, спасибо, – он отходит от меня на пару шагов. – Да, я говорил с мамой. Да. Да. Ага. Ладно. Тогда в следующий раз, когда соберешься уйти в отрыв, вспомни о том, что ты за меня переживаешь, – он смотрит на меня и закатывает глаза. – Меня Вита ждет. Да, да, очень. Хорошо, обещаю. Класс. Пока.
– Сестры – они такие, – с теплотой говорит он, сбросив звонок.
– Так куда ты хочешь пойти? – спрашиваю я, собираясь с духом.
Он делает вдох и разводит руками.
– Я понимаю, что это банально, и туда ходят только туристы, но после клуба «Тайная Вечеря» мне очень захотелось пойти в…
– Тауэр, – заканчиваю я за него.
– Лондонский Тауэр, да, – говорит он. – Хочу посмотреть на резьбу в Соляной башне, ту, что у вас на постере клуба.
Он замечает, что идея меня не воодушевила.
– Совсем не то?
Тени выползают из трещин на залитую солнцем улицу. Я вздрагиваю, хотя мне совсем не холодно.
– Почему же, я за. Давно там не была, с удовольствием схожу.
Глаза Бена загораются, и я отбрасываю все дурные предчувствия. Мы спускаемся по лестнице в длинный прохладный подземный переход.
– Когда я был маленьким, – рассказывает он по пути в метро, – мне никуда не хотелось ходить, а мама вечно нас куда-то таскала, из-за чего мы постоянно ныли. В конце каждой недели или в ее выходной, выпавший на наши каникулы, она собирала нам обед и говорила: «Давайте, дети, идем смотреть замок». А мы такие: «Но мы хотим смотреть телевизор с закрытыми шторами». Я так и не поблагодарил ее, а ведь она показала мне, сколько всего интересного существует в мире, пусть и против моей воли. Раньше я этого не ценил.
– Ты должен сказать ей об этом, – говорю я. – У меня с мамой все было наоборот. Она так защищала меня от всего мира, что я оказалась совершенно к нему не готова.
– К чему конкретно? – спрашивает он.
– Ко всему. Будь у меня сын или дочь, я бы из кожи вон лезла, побуждая их исследовать мир.
– И не откладывать все на потом, как будто время можно поставить на паузу. И ничего не бояться.
– Есть вещи, которых стоит бояться, – говорю я.
– Есть вещи, которых стоит бояться, – повторяет он. Наши взгляды встречаются.
– Но страх помогает нам выжить. Люди должны быть ему за это благодарны.
На Кольцевую линию медленно подъезжает состав, и вся толпа летних туристов подается вперед, к дверям. Мы встаем рядом, держась за поручни и одновременно покачиваясь взад-вперед.
– Когда-то я ничего не боялась, – говорю я ему. – Рисковала, совершала ошибки и какое-то время вела безбашенную и опасную жизнь.
– Опасную жизнь? – с удивлением спрашивает Бен.
– Очень опасную.
– Извини, но со своими шелестящими юбками и ярко-зеленой обувью ты совсем не похожа на рискового человека.
– Не стоит судить книгу по обложке, – отвечаю я. – Пока ты работал над своей линзой, я вовсю изучала мир. Как раз тогда я познакомилась с Домиником и узнала, что бояться есть чего. Когда ты беспокоишься о ком-то и любишь его всей душой и сердцем, то тебе всегда страшно. Но так ты понимаешь, что жив.
Глава двадцать седьмая
Вита ведет меня сквозь толпы туристов, школьников и экскурсий с эффективной и, вопреки моим надеждам, не очень романтичной целеустремленностью. Бравые усатые бифитеры сливаются в алое пятно от того, как быстро она шагает, минуя королевские башни, плахи, оружейные склады и сокровищницы. Мы идем к современной наружной лестнице из металла, ведущей в Соляную башню. Я поднимаюсь за Витой, которая быстро взбегает по ступенькам на самый верх. Неожиданно она останавливается у узкой двери в башню. За ее спиной весь Лондон.
– Что такое? – спрашиваю я, почти врезаясь в нее. Приятно пахнущие волосы на мгновение касаются моего лица.
– Жду, когда все уйдут, – она оглядывается на меня, и я замечаю в ее теле напряжение, которого раньше не было.
– Все хорошо? – уточняю я, когда последние школьники уходят, ругаясь и толкая друг друга.
– Да, все в порядке, – отвечает она, хотя и не очень убедительно. – Ну вот мы и пришли.
Мы оказываемся в небольшом пространстве, на несколько драгоценных мгновений опустевшем для нас двоих. Я стою в центре и медленно поворачиваюсь на триста шестьдесят градусов, пытаясь охватить взглядом все. Значительная часть стен хранит память о бывших заключенных: устаревшие имена, даты из далекого прошлого, выведенные с особой тщательностью и даже с пафосом. Это не граффити, это memento mori – последние желания и завещания людей, погибших или здесь, или на эшафоте, который видели из окна. Они знали, что смерть идет за ними, и потому хотели оставить после себя след, доказательство того, что они жили на этой земле. Этот порыв мне понятен.
Присев на корточки,
