Кристина - Кэтрин Куксон
За неделю до Рождества мать впервые встала и пришла на кухню. В доме воцарилась радость. Я была так счастлива, что все делала правильно, даже печенье вышло у меня легким и изящным, и это вызвало смех — первый искренний смех, который прозвучал в нашей семье за многие месяцы. Мир снова стал прекрасен. Отец развесил цепи, миссис Дюрран прислала большой пакет с едой, Молли пришла навестить меня и объявила, что ушла из магазина, так как работать без меня совсем не могла.
Увидев ее у дверей нашего дома, я удивилась. Шепнув ей: «Только не ругайся, ладно?», пригласила войти. Она не ругалась целых полчаса. Я заметила, что матери она понравилась. Потом в комнату прибежал Стинкер и, желая продемонстрировать гостье дружественные намерения, положил лапы ей на ногу и порвал чулок.
— Ну, ты, сукин сын! Моя лучшая пара! — воскликнула Молли, потом со смехом добавила — Черт побери, еще один шиллинг и одиннадцать пенсов псу под хвост — вот тебе и себестоимость, — и она слегка подтолкнула меня. Я взглянула на мать, ее лицо было удивленным и серьезным, но Ронни и отец едва ли не корчились от смеха.
Молли скоро ушла, и, едва за ней закрылась дверь, мать поинтересовалась:
— Она что, постоянно ругается?
— Нет, мама, — солгала я, хотя чувствовала, что она не поверила мне.
После Рождества энергия матери, похоже, снова пошла на убыль, и однажды я застала ее в слезах.
— Сходи к отцу Говарду, попроси его отслужить за меня мессу, — сказала она, пододвинула к себе кошелек и, отсчитав шестипенсовиками и медяками пять шиллингов, добавила — Возьми на всякий случай. Предложи ему, хотя он может и не взять.
Ее просьба прозвучала так мрачно, что я поспешно надела шляпу и пальто и вышла на улицу. Дул холодный ветер, но холод, который испытывали мои руки, ноги и лицо, никак не мог сравниться с холодом, что закрадывался в мое сердце. Мать была очень больна, и хотя она вставала, сути дела это не меняло.
Даже в такую холодную погоду на мосту стояли люди; они окликали меня и спрашивали, как идут дела.
Девятичасовая месса подходила к концу, я увидела отца Говарда в ризнице. Передала просьбу матери, протянула ему деньги — он небрежно положил их на полку.
Когда я вернулась домой, мать спросила:
— Ну что? — она не поинтересовалась, будет ли отец Говард служить за нее мессу, а сказала — Взял деньги?
Я молча кивнула, и она с некоторой горечью произнесла: — Боже мой!
С этого времени я начала ходить на службу каждое утро, даже когда меня мог подстеречь на улице Дон. После службы подходила к алтарю Пресвятой Богородицы и умоляла пожалеть мать. И мои молитвы не остались без ответа: в последние месяцы силы постепенно вернулись к ней, и хотя ей нельзя было поднимать ничего тяжелого или выполнять работу по дому, она вновь занялась готовкой и стала почти такой, какой была прежде…
Потом наступил мой день рождения, 26 апреля. В подарок мать преподнесла мне пальто, присланное миссис Дюрран, полностью перекроив его. Долгие часы она проводила за работой, заново сшивая его вручную. Пальто вышло на славу — узкое в талии, расширяющееся книзу, и я не могла дождаться, когда наконец надену его. Ронни купил мне шарф, а Сэм, у которого никогда не было денег, за исключением какого-нибудь случайного медяка от моей матери, вырезал мое имя на дубовой доске и проделал в ней дырочки, так что ее можно было повесить на стену наподобие картины.
Я пришла в восторг от его подарка и заметила, что моя реакция доставила ему большое удовольствие. Дон ничего не купил мне, чем я тоже была довольна, потому что мне не пришлось благодарить его, хотя за несколько последних месяцев он не сказал мне ничего, не предназначенного для посторонних ушей. Тетю Филлис. Дона и Сэма пригласили на чай. Тетя под каким-то предлогом отказалась, но Дон и Сэм пришли, и мы все стояли в кухне и любовались роскошными угощениями, которые удалось приготовить моей матери. Потом Дон подошел к изголовью тахты, где лежал его плащ, вытащил из-под него сверток, подошел ко мне и вложил мне в руки.
— Вот тебе подарок.
Я попыталась улыбнуться и промямлила несколько слов благодарности.
— Ты что же, не собираешься посмотреть, что внутри? — проговорил Дон.
Мать не сказала ни слова, но сняла с гвоздика у камина ножницы и подала мне. Я перерезала бечевку и развернула бумагу. Внутри оказался длинный кожаный футляр зеленого цвета. Когда подняла крышку, глаза полезли от изумления из орбит. Это был несессер, заполненный бутылочками и флакончиками, а на внутренней части крышки имелось зеркальце. Здесь даже был миниатюрный набор маникюрных принадлежностей.
Я подняла глаза, посмотрела на Дона и сказала:
— Спасибо, но я не могу принять это.
Он отвернулся и сел за стол, проговорив:
— Не глупи.
Мать и отец, стоящие рядом со мной, разглядывали содержимое футляра. Потом мать отчетливо произнесла:
— Тебе он, конечно, обошелся в изрядную сумму, Дон.
— Да, не могу сказать, что это не так, никто не спорит. Так мы собираемся есть, тетя Энни?
— Кристина не привыкла к таким подаркам… — начала мать и смущенно пошевелилась. Всем стало как-то неловко, и только Дон, вертевшийся на стуле, взглянул матери в лицо и произнес:
— Послушайте, тетя Энни, я не украл эти деньги, я их заработал. Я подрабатываю на стороне. Ей нечего стыдиться.
— Что это за работа на стороне? — тихо поинтересовался отец. Он сел за стол и жестом предложил сделать то же остальным.
— Продаю разные вещи, дядя Билл, — ответил Дон. — Работаю на Ремми, торговца подержанным товаром.
— Какие вещи? — продолжал допытываться отец, не глядя на Дона, принимая из рук матери чашку чая.
— О, всякое старье. Сейчас у него есть на продажу автомобиль. Я бы и сам не прочь купить. Он хочет за эту машину всего двадцать фунтов.
— Положи, — тихо сказала мне мать, поскольку я все еще стояла с подарком Дона в руках.
— Но, мама…
— Положи. Потом поговорим.
Я села за стол, Дон, взглянув на меня, со смехом воскликнул:
— Я это не для того купил, чтобы ты прихорашивалась, у тебя и так красивая кожа. Правда, тетя
