Оппортунистка - Таррин Фишер
Джим ждет меня у дома. Я забираюсь в его машину – отреставрированный «Мустанг» 1969 года, зеленый с желтыми гоночными полосками, – и улыбаюсь ему с пассажирского сиденья.
– Ты как «Перкоцет» в плохой день, Либби, – говорит он, удивляя меня быстрым поцелуем в губы.
Я отстраняюсь, качая головой.
– М-м, обожаю, когда ты сравниваешь меня с рецептурными лекарствами.
Пристегнувшись, я начинаю переключать каналы на радио. Джиму нравится группа Phish, и это, на мой взгляд, практически богохульство, потому что они просто подражают группе Grateful Dead.
Джим подмигивает мне, зажимая губами сигарету. Обычно я не терплю курящих – от запаха табака я чувствую себя грязной, не помогает и то, что моя мать умерла от рака. Но что-то есть притягательное в том, как Джим курит: мне нравится за этим наблюдать. Я смотрю с предвкушением: его зажигалка выплевывает крошечный огонек. Он опускает сигарету к огню, вдыхает. Я почти слышу, как ее кончик шипит от удовольствия в объятиях пламени. Это моя любимая часть – он делает долгую затяжку, веки его трепещут, как у наркомана, а затем он выдыхает серый дым, уходящий завитками в небо, как грациозный пепельный призрак. Красиво.
Я откидываюсь на спинку кресла, довольная. Джим привлекателен. Он подводит черным глаза и носит облегающие узкие джинсы. Лохматые волосы тоже покрашены в черный, отчего его пронзительные голубые глаза кажутся почти лавандовыми. Я всегда думала, что британский акцент больше подошел бы ему, чем Калебу. Отмахиваясь от дыма, я напеваю финальные аккорды старой песни, которую любила моя мама.
– С чего ты сегодня такая счастливая? – спрашивает он, стряхивая пепел в пустую банку из-под «Ред Булла». – Со Вселенной явно что-то не так, когда ты подпеваешь музыке по радио.
Машина встраивается в поток, едва не задев бампер грузовика перед нами.
– Не знаю. Я просто счастлива, и все.
Джим поднимает бровь.
– Да брось, Либби. Я тебя знаю как облупленную.
Я медлю. Потом говорю:
– Калеб вернулся.
Он потрясенно молчит. На радио поют Gladys Knight. Джим рассеянно барабанит пальцем по рулю в такт песне.
– Вернулся, значит.
Это утверждение, а не вопрос. В его голосе слышится неприязнь, и я не могу его за это винить. Калеб всегда был для него занозой в одном месте – особенно когда я в итоге предпочла Калеба.
– Оливия, – он выключает радио и тушит свою сигарету, а это значит, что через несколько минут я снова смогу понаблюдать за процессом ее зажигания. – В каком смысле он «вернулся»?
Я не собиралась рассказывать ему об амнезии, но все равно делаю это.
– Он потерял память в аварии. Я не рассказала ему о нас. Он вернулся, и меня не волнует почему.
Джим подозрительно прищуривается, глядя на дорогу.
– Не понимаю, почему тебя вечно тянет к этому засранцу. Вы расстались на плохой ноте, прошло уже несколько лет, а ты все еще пускаешь слюни по этому Кену-баскетболисту.
Я не хочу этого слышать. Ни от Джима. Ни от Кэмми. Даже в самых безумных своих мечтах я никогда не представляла такого поворота в своей истории. Тысячи девушек могли бы сказать мне, что поступили бы иначе в тот день, когда я притворилась, что не знаю Калеба, и я все равно бы их не послушала. Это мой шанс начать все заново.
– Это вышло случайно. Я не искала его, так что просто заткнись к чертовой бабушке.
Мы останавливаемся перед клубом, и я выскакиваю из машины прежде, чем Джим откроет передо мной дверь. Я жду парня, пока он извлекает свое длинное тело из автомобиля и бросает ключи клубному парковщику. Он злится, это видно. Не раз и не два он обвинял меня в том, что я использую его как запасной аэродром в отсутствие Калеба. Я иду впереди, игнорируя его испепеляющие взгляды. Это несложно: сегодня я чувствую себя настоящей оторвой. В любом случае это не его дело – вечно он лезет, куда не просят. Джим ненавидит слабость, и видит бог: моя слабость – это Калеб. Но я верю, когда мы начнем танцевать, он об этом забудет.
«Волна» от стены до стены наполнена извивающимися телами. Джим хватает меня за руку и ведет сквозь толпу танцующих, пока мы не доходим до бара. На нас оборачиваются с интересом: что делает такой панк, как он, с цивилкой вроде меня? Я закипаю под их любопытными взглядами и неприязненно смотрю в ответ.
Джим кладет на грязную стойку пятьдесят долларов и заказывает четыре шота текилы. Я готовлю лаймы.
– Ты все еще злишься? – спрашиваю я с улыбкой.
Бармен отправляет к нам по стойке стаканы, и мы ловим их. Джим пожимает плечами.
– Какая разница?
Я вливаю в себя первый шот и закусываю лаймом, чтобы перебить вкус. До чего же текила мерзкая.
– Не хочу, чтобы ты злился. Мы так редко видимся.
Джим моргает трижды, отчего кажется по-настоящему раздраженным, а потом целует меня в щеку.
– Давай повеселимся.
Он заказывает еще два шота, и мы чокаемся. Задерживаемся у бара еще на несколько минут, наблюдая за танцующими людьми. Мы слишком трезвые, чтобы расслабиться.
– Пойдем. Пора зажечь этот танцпол, – говорит он, бросая кожуру лайма в мусор.
Я следую за ним в ритмично вибрирующую толпу. Текила ударяет мне в голову. Мы танцуем, пока у меня не немеют ноги, а волосы не становятся влажными от пота. Джим касается меня чаще, чем обычно. Я списываю это на возвращение Калеба. Мужчины вечно стремятся пометить то, что считают своим. Я позволяю ему притянуть меня ближе, слишком пьяная, чтобы беспокоиться об этом. Происходящее напоминает сцену из «Грязных танцев», где Детка врывается на вечеринку работников курорта с арбузом в руках. Мы танцуем с Джимом лицом к лицу, грязно. Он не верит в типичные танцы подростков, которые трутся друг о друга и толкаются бедрами, стоя спиной. Он называет такие танцы «развратными объятиями». Так что – мы танцуем лицом к лицу. Я нахожу это честным.
Мы не уходим, пока диджей не начинает собирать свое оборудование.
– Ты точно можешь водить в таком состоянии? – спрашиваю я его.
Меня штормит. Джим усмехается:
– Я трезв, как проповедник в субботу утром, – он изображает южный акцент.
По пути домой я закрываю глаза, наслаждаясь бьющим в лицо ветром. Мы молчим. Джим ставит диск Marcy Playground, который мы слушали в колледже. Sex and Candy. Я хихикаю, когда он напевает слова.
Когда мы подъезжаем к дому,
