Воровка - Таррин Фишер
Я измеряю ее кухню шагами, смыкая руки на задней стороне шеи. Хочется разбить что-то. Бросить стул в огромное прозрачное окно, из которого, кажется, и состоит ее квартира. Но я резко останавливаюсь и поворачиваюсь к ней.
– Бросай его, Оливия. Бросай его, или между нами все кончено.
– ЧТО кончено между нами? – Она перегибается через столешницу, упираясь в нее пальцами, расставленными из-за ярости. Ее слова жалят. – Между нами не было ни начала, ни середины, ни одной гребаной минуты, чтобы любить друг друга. Думаешь, мне этого хочется? Он не сделал ничего дурного!
– Бред! Он женился на тебе, хотя знал, что ты влюблена в меня.
Она в смятении отступает назад. Пересекает кухню, из одного конца в другой, одной рукой придерживаясь за собственное бедро, второй проводя по волосам. Когда она наконец останавливается и смотрит на меня, лицо ее искажено противоречивыми чувствами.
– Я люблю его.
Я настигаю ее в два шага, хватаю за предплечье и склоняюсь к ней, глядя ей в глаза. Она должна принять правду. Мой голос звучит как что-то нечеловеческое, звериное – рычание:
– Сильнее, чем меня?
Свет гаснет в ее глазах, она пытается отвернуться. Я встряхиваю ее:
– Сильнее, чем меня?
– В моей жизни нет ничего, что я любила бы больше, чем тебя.
Мои пальцы невольно сжимаются на ее руке:
– Тогда почему мы продолжаем играть в эти бессмысленные игры?
Она вырывается, пылая гневом:
– Ты бросил меня в Риме! – и отталкивает меня так, что я теряю равновесие. – Ради той рыжей твари! Ты понятия не имеешь, как это было больно. Я пришла к тебе открыть свои чувства, а ты бросил меня.
Оливия редко демонстрирует свои чувства, особенно боль. Это так странно, что я не вполне понимаю, как себя вести.
– Она была нестабильна. Ее сестра застрелилась, и она наглоталась таблеток, выпила целую упаковку снотворного, ради всего святого! Я пытался спасти ее. Ты не нуждалась во мне, никогда не нуждалась. Откровенно говоря, ты всегда очень старалась доказать, что не нуждаешься во мне.
Она замирает возле раковины; берет стакан, наливает в него воду, делает несколько глотков и швыряет его, целясь мне в голову. Я уворачиваюсь, и стакан вдребезги разбивается о стену. Опешив, я смотрю на точку на стене, возле которой теперь сверкают десятки осколков, а затем – на Оливию.
– Ты не решишь наши проблемы, устроив мне сотрясение мозга.
– Ты был гребаным трусом. Если бы в тот день ты просто подошел ко мне в том музыкальном магазине, безо всякой лжи, все сложилось бы иначе.
Лишь мгновение назад ее плечи были напряжены, словно в боевой стойке, но теперь они резко расслабляются, обмякают. С ее губ срывается единственный короткий всхлип, и она тянется заткнуть себе рот ладонью, но уже слишком поздно.
– Ты женился… завел ребенка… – Ее слезы текут ручьем, смешиваясь с тушью, черными полосами марая ее щеки. – Ты должен был жениться на мне. Твой ребенок должен был быть и моим ребенком тоже.
Она почти падает на диван, оказывающийся прямо позади нее, и обнимает себя собственными руками. Ее хрупкое тело сотрясается от рыданий, а буйные локоны путаются и спадают на ее лицо, скрывая его.
Я подхожу к ней. Бережно подхватываю ее на руки и сажаю на столешницу, так, чтобы мы были на одном уровне, лицом к лицу. Она пытается спрятаться за своими волосами. Они длинные, до талии, почти точь-в-точь как когда мы встретились впервые. Стягиваю резинку с ее запястья и разделяю их на три пряди.
– Странно, конечно, что я знаю, как плести косы.
Теперь она смеется в промежутках между всхлипами. Я подвязываю косу резинкой и перекидываю через ее плечо. Теперь я могу ее видеть.
Она звучит чуть охрипшей:
– Терпеть не могу то, как ты шутишь каждый раз, когда я пытаюсь себя пожалеть.
– А я терпеть не могу то, что постоянно довожу тебя до слез.
Подушечкой большого пальца я поглаживаю ее запястье, вырисовывая невидимые круги. Мне бы хотелось касаться ее крепче, сильнее, но это неправильно. Не сейчас.
– Твоей вины ни в чем нет, Герцогиня. Виноват я. Я думал, что, начни мы с чистого листа… – Я запинаюсь, потому что теперь знаю точно, что такой вещи, как чистый лист, не бывает. Мы лишь принимаем грязные исписанные листы и делаем все, чтобы построить что-то на их основе. Я целую ее запястье. – Позволь мне вынести тебя отсюда на руках, как невесту. Позволь сделать так, чтобы ты никогда больше не касалась земли. Я был создан для того, чтобы нести тебя, Оливия. Ты чертовски тяжелая со своей виной и презрением к себе, но я смогу. Потому что люблю тебя.
Она прижимает мизинец к губам, будто в попытке удержать все внутри себя. Новый Оливия-изм – мне нравится. Я отнимаю ее мизинец от ее рта и, вместо того, чтобы отпустить, переплетаю наши пальцы. Господи, сколько времени прошло с тех пор, как я брал ее за руку в последний раз? Чувствую себя восторженным мальчишкой. Приходится перебарывать улыбку, что так и просится наружу.
– Скажи мне, – говорю я. – Питер Пэн…
– Ноа, – выдыхает она.
– Где он, Герцогиня?
– Сейчас – в Мюнихе. На прошлой неделе – в Стокгольме, а до этого – в Амстердаме. – Она отворачивается. – Мы… мы взяли паузу.
Я недоуменно качаю головой:
– Паузу от чего? От брака или друг от друга?
– Мы друг другу нравимся. От брака, наверное.
– Проклятье, это же полная бессмыслица, – говорю я. – Будь мы женаты, я бы ни за что не выпустил тебя из своей постели, а уж из виду и подавно.
Она морщится:
– И что это значит?
– В мире полно таких мужчин, как я, и я не позволил бы им к тебе приблизиться. Что за игру он ведет?
Она молчит. Долго. А затем выпаливает:
– Он не хочет детей.
Перед глазами встает образ Эстеллы.
– Почему?
Она пожимает плечами, притворяясь, будто ее это не задевает:
– У его сестры кистозный фиброз, и он носитель. Он видел, сколько страданий ей это причиняет, и не хочет приводить в мир детей, когда есть риск, что им придется пройти через то же самое.
Ее это волнует, я вижу. Она сжимает губы, скользит взглядом по столешнице, будто выискивая потерянную хлебную крошку.
Я сглатываю. Для меня это тоже болезненная тема.
– Ты знала об этом, когда выходила за него?
Она кивает:
– Я тоже не
