Все дороги ведут к тебе - Мариана Запата
Я произнесла это максимально спокойным тоном.
Кэден резко откинул голову. Вид у него был уязвленный. Я с трудом удержалась, чтобы не закатить глаза.
– Мы больше не друзья?
Не знаю, как это меня характеризовало, но разговор был настолько нелепым, что я едва не засмеялась. Я столько всего пережила, а тут – эта глупость.
– Я говорю это без всякого намерения задеть твои чувства, потому что у меня нет никакого желания так себя напрягать. Но да: мы больше не друзья. Причем давно. И впредь уже не будем. И, честно говоря, я не понимаю, что ты здесь забыл спустя столько времени. Я уже сказала твоей матери, что не хочу ничего слышать о вас обоих.
– Но я…
– Ничего, – отрезала я.
– Но…
– Нет. Слушай, оставь меня в покое! Я счастлива. Будь тоже счастлив. Или не будь. Меня это больше не касается. Мне плевать. Оставь. Меня. В покое.
И Кэден Джонс, дважды подряд за последнее десятилетие становившийся «Звездой кантри-музыки», скривил брови так, что стал похож на изумленного мальчишку.
– Что?
Как только ему хватало наглости разыгрывать изумление? А чего он ожидал? Казалось бы, удивить меня сильнее было невозможно, но ему удалось.
После череды ужасных дней сегодняшний обещал быть замечательным, и я не могла допустить, чтобы он был испорчен.
– Ты меня слышал, Кэден. Поезжай домой. Возвращайся в тур. Займись тем, что делал до того, как отправился сюда. Я не хочу с тобой говорить. Не хочу тебя видеть. Нет ничего такого, что ты можешь сказать или сделать, чтобы я изменила свое мнение. Я говорю серьезно: оставь меня в покое, и все на этом. А иначе я подам в суд на тебя, твою мать и всех ваших.
Тут Кэден как будто вспомнил про телохранителя – или его напрягало, что Роудс наблюдает за этой сценой, но его бледное лицо покраснело от гнева и досады. Он шагнул ближе, глядя на меня распахнутыми глазами с выражением, близким к отчаянию. Таким я его никогда не видела.
– Роро, ты это нарочно, да? Я несколько месяцев пытаюсь с тобой связаться.
Несколько месяцев! Несколько месяцев прошло с момента его последнего сообщения. Много месяцев – с тех пор, как они выяснили мое местонахождение. И он только сейчас собрался меня навестить? Разве это не говорит о нем больше, чем все его слова вместе взятые?
Роудс погладил меня по руке. Я подняла на него глаза: он смотрел на меня с невозмутимым выражением.
– Я всех поставил на уши, – продолжал говорить Кэден, а Роудс посмотрел на меня, чуть скривив губы. – Я облажался. Я знаю… Я совершил самую большую ошибку в своей жизни. Величайшую ошибку!
Уголок губ Роудса чуть приподнялся.
Не это ли он сказал точь-в-точь?
– Я скучаю по тебе. Прости меня! Прости, пожалуйста! Я всю жизнь буду заглаживать свою вину перед тобой, – умолял Кэден, и его голос звучал искренне.
Но эти слова не трогали меня, особенно когда Роудс смотрел на меня так, как сейчас.
– Пожалуйста! Пожалуйста, поговори со мной! Не получится вычеркнуть из жизни четырнадцать лет. Ты не сможешь! Я прощу тебя. Все это неважно. Мы все оставим в прошлом и забудем. Я забуду, что ты была с другим.
И лишь теперь улыбочка исчезла с губ Роудса. Он поднял голову и вонзил взгляд в моего бывшего.
Роудс был в старых джинсах, милой темно-бордовой шерстяной кофте на молнии, которую ему подарила на Рождество тетя Эймоса, и темно-серых ботинках. Он даже не удосужился надеть куртку, которая осталась в машине. Сейчас он выпрямился в полный рост и, держа меня крепко, как всегда, сказал своим неподражаемым голосом:
– Она действительно кое-кого забудет, и это буду не я.
Кэден покраснел еще сильнее, но, надо отдать ему должное, вид у него был решительный:
– А вы в курсе, сколько лет мы были вместе?
Роудс коротко усмехнулся. Гладившая меня рука замерла, а затем запястье легло мне на плечо, так что кисть небрежно повисла. Но я знала это его выражение – в нем не было ничего случайного.
– А это имеет значение? – холодно и серьезно спросил он. – Потому что, на мой взгляд, уже нет. Вы в прошлом. И, насколько я понимаю, вы – тот самый тип, который разбил ей сердце, а я – тот, кто его взял и спрятал в свое.
Для человека, не привыкшего словесно проявлять свою любовь, он говорил приятнейшие вещи. И если бы у меня еще оставались сомнения в том, что я его люблю, – а их не было, то сейчас я бы поняла, что сделала правильный выбор. Лучший выбор! И безошибочный.
Когда я снова подняла глаза, лицо Роудса стало еще серьезнее.
– Я люблю ее. И сочту за счастье подарить ей все то, в чем вы по глупости ей отказывали. Вы ведь даже не держали ее за руку прилюдно, так? И не целовали? – Роудс фактически насмехался над ним. – Я спокойно отношусь к тому, что я не первый, кого она полюбила, потому что знаю, что буду последним.
Кэден стрельнул в меня взглядом, в котором читалось изумление. Он сам напросился! И, честно говоря, меня сильно заводило то, что говорил Роудс.
– В том-то и разница между такими, как вы и я. Если бы ей что-то потребовалось, вы бы достали из толстого бумажника сотню и решили, что этого достаточно. А я бы отдал все, что есть в моем. – Голос у него стал жестким. – Единственный, кого вам следует винить, – это вы сами.
Мое сердце воспарило ввысь. Возможно, долетело прямо до Луны. Потому что Роудс был прав!
Бумажник Кэдена был набит битком, и он запросто расстался бы с сотенной купюрой. А Роудс, будь у него всего пятерка, отдал бы ее не раздумывая. Он бы отдал мне все! А Кэден… Впрочем, это уже не имело значения. И никогда не будет иметь. Он убил все, что я к нему чувствовала, и ничего не осталось. Ни капли.
И теперь настала моя очередь сказать ему то же самое, чтобы не осталось недопонимания.
Любовь может зиждиться на деньгах. Да, это все упрощает. Но самая лучшая любовь подразумевает нечто гораздо большее. Это значит отдавать тому, кого ты любишь, все. И то, что дается легко и без усилий, и то, что дается тяжело. То, что нематериально и неудобно. Это значит признаваться в любви, отдавая все, что есть, и то, чего нет. Потому что те, кого ты любишь, важнее любых материальных ценностей.
Я поймала его взгляд и как можно серьезнее произнесла:
– Я сказала твоей матери, а теперь говорю тебе: я не вернусь. Ни за какие блага в мире.
