Хороши в постели - Дженнифер Вайнер
Я представляла, как пишу в редакцию «Мокси», вставляю фотографию Джой в отделении интенсивной терапии, показывая, как она растет и набирается сил, но пока все еще представляет собой жалкое зрелище, опутанное трубками, дышащая с помощью аппарата ИВЛ, с неизвестно какими ужасами, подстерегающими ее в будущем, – церебральный паралич, неспособность к обучению, слепота, глухота, умственная отсталость, меню бедствий, о которых не упоминали врачи.
Я заходила в Интернет, на разные сайты определенной тематики, читая истории от первого лица родителей, чьи дети выжили, ужасно пострадали; вернулись домой с кислородом или мониторами апноэ во сне или с дырками в горле, чтобы можно было дышать.
Я читала о детях, которые росли с судорожными расстройствами, неспособностью к обучению, которые никогда полностью не догоняли сверстников, никогда полностью не поправлялись. И я читала истории о младенцах, которые умерли: при рождении, в отделении интенсивной терапии, дома. «Наш драгоценный Ангел» – гласил заголовок. «Наша Дорогая Дочь».
Мне хотелось скопировать эти статьи и отправить их по электронной почте Толкушке вместе с фотографией Джой. Хотелось отправить ей только фотографию дочери – ни письма, ни слова, только фото. На ее домашний адрес. В сад, где она работает, ее начальнику, ее родителям, если смогу их найти. Показать всем, что она сделала и за что несла ответственность.
Я поймала себя на мысли, что планирую пешеходные маршруты, которые приведут меня к оружейным магазинам. Осознала, что частенько заглядываю в их окна. Я пока не заходила внутрь, но знала, что скоро начну. А что будет потом?
Я не позволила себе отвечать на этот вопрос. Я не позволяла себе зайти дальше картины: лицо Брюса, когда он открывает дверь и видит меня с пистолетом в руке. Лицо Брюса, когда я говорю: «Подавись своим “прости”».
Однажды утром я проходила мимо газетного киоска и увидела свежий выпуск «Мокси», августовский, хотя был только июль. На улице стояла такая жара, что воздух дрожал маревом, а тротуары раскалились до липкости.
Я схватила с полки журнал.
– Мисс, вы будете платить? – забеспокоился продавец.
– Нет, ограблю тебя на журнал, – огрызнулась я, бросив два доллара с мелочью на прилавок, и принялась яростно листать страницы, гадая, каким будет название статьи.
«Моя дочь – овощ»? «Как по-настоящему усложнить жизнь своей бывшей»?
Вместо этого я увидела одно-единственное слово, большие черные буквы, мрачное несоответствие беззаботной, пастельно-яркой линейке «Мокси».
«Осложнения» – называлась статья.
«Беременна» – говорится в письме, и я не могу дальше читать.
Как будто само слово меня парализовало, и только в затылке ледяные мурашки зародившегося страха.
«Я не знаю, как сказать проще, – написала она. – Поэтому скажу прямо. Я беременна».
Я помню, как шестнадцать лет назад стоял на биме в синагоге в Шорт-Хиллз, оглядывая толпу друзей и родственников, и произносил освященные веками слова: «Сегодня я стал мужчиной». Теперь, чувствуя, как нутро сковывает холод, как ладони начинают потеть, я знаю правду: сегодня я стал мужчиной. На этот раз по-настоящему.
– Не совсем так, – произнесла я вслух так громко, что бездомные на тротуаре остановились и уставились на меня.
Вряд ли. Мужчина бы позвонил. Хотя бы отправил сообщение!
Я снова переключила внимание на страницу.
Но я не мужчина. Как оказалось, я просто трус. Я засовываю письмо в блокнот, запихиваю блокнот в ящик стола, запираю ящик и случайно, то есть нарочно теряю ключ. Как говорят великие философы или актеры в «Сайнфелде», расставание похоже на то, как перевернуть автомат с газировкой. Ничего не получится сразу, сначала надо его раскачать. У нас с К. все было не так. Это был чистый, быстрый порыв – удар грома. Напряженный и ужасный, и все закончилось за считаные секунды.
«Лжец, – подумала я. – Ах ты лжец. Какой удар грома, мы даже не расставались, я просто сказала тебе, что мне нужно немного времени!»
Потом, спустя три месяца умер мой отец. Я ходил взад-вперед с телефоном в руке, ее номер все еще был первым в моем быстром наборе. Позвонить ей? Не звонить ей? Она была моей бывшей девушкой или все еще нынешней подругой?
В конце концов я сделал выбор в пользу дружбы. И позже, когда полный дом скорбящих доедал закуски на кухне моей матери, я выбрал большее.
Прошло еще три месяца, я все еще оплакиваю своего отца, но чувствую, что смог покончить с К. Теперь я знаю, что такое настоящая печаль. Я могу исследовать ее каждую ночь, как ребенок, у которого выпал зуб, не может перестать трогать языком мясистое, больное пустое место, где когда-то был зуб.
Только теперь она беременна.
Не знаю, обманывает ли она меня, чтобы заманить в ловушку, являюсь ли я вообще отцом, беременна ли она на самом деле.
– О, невероятно! – объявила я всей Брод-стрит. – Охренеть как невероятно!
И дело в том, что я слишком труслив, чтобы спрашивать. Это твой выбор, говорю я ей, как мне кажется, своим молчанием. Твой выбор, твоя игра, твой ход. Мне удается заставить замолчать ту часть меня, которая задается вопросом, которая хочет знать, что она выбрала. Пошла ли она в клинику на Локаст-стрит мимо протестующих с фотографиями окровавленных мертвых младенцев; сделала ли она это в кабинете врача, пошла ли она с другом, или с новым любовником, или одна.
Или она сейчас гуляет по своему родному городу с животом размером с пляжный мяч и книгами, полными детских имен.
Я не спрашиваю и не звоню. Я не посылаю ни чека, ни письма, ни даже открытки.
Я закончился, опустошен, высох и выплакался. Ничего не осталось ни для нее, ни для ребенка, если он есть.
Когда я позволяю себе думать об этом, то злюсь на себя. Как я мог быть таким глупым? Злюсь на нее. Почему она мне позволила? Но я запрещаю себе думать об этом слишком много. Я просыпаюсь, тренируюсь, иду в офис и выполняю все необходимые действия, стараясь держать кончик языка подальше от этой прорехи в улыбке.
Но в глубине души я знаю, что могу только отложить, что даже моя трусость не сможет предотвратить неизбежное. Где-то в моем столе, засунутое в блокнот и запертое в ящике, лежит письмо с моим именем на нем.
– Опаздываете, мамочка! – пожурила меня старшая медсестра
