Аромат рябины - Лазорева Ольга
— Что это было? — немного недовольно поинтересовался Валентин.
— Скоро твоя душа станет намного более восприимчивой, и ты сможешь общаться при помощи образов, что очень облегчит понимание. — Глаза ангела потеплели и отчего-то погрустнели. — Почти у всех людей это умение отсутствует, потому что мир устроен так, чтобы в нем было как можно больше загадочного и таинственного. Иначе люди перестанут размышлять, и движение прекратится. Позже ты сам поймешь, что все тайны мира созданы людьми искусственно из-за перепутанной информации и, вследствие этого, искажения смысла явлений. Но учти, что, научившись мыслить образами и передавать их, ты приобретешь новые источники боли и страданий. Ты привык, что образ горя — это перекошенное лицо с полными слез глазами, своего рода маска, но истинное горе — это прежде всего тяжелая мучительная энергетика, которая сжигает душу. И ты станешь воспринимать ее во всей полноте.
— Не хочу! — сказал после паузы Валентин.
— Душа растет и совершенствуется только через боль. Другой путь отсутствует. Таков порядок вещей.
— Но ведь у меня нет тела, — возразил Валентин. — Что же будет болеть?
— А разве мы говорим о физической боли? Вспомни, от чего ты сильнее мучился: от боли в ушибленном пальце или от предательства, жестокости, обиды? Душа болит в сто, тысячу раз сильнее, чем ушибленный палец.
Ангел замолчал. Валентин тоже. Он сидел неподвижно, прислушиваясь к себе. Он словно все глубже проваливался в себя самого, и сознание не ставило никаких преград этому движению внутрь. Его охватил страх от силы и яркости своих эмоций. Такие бури были ему незнакомы, сила чувств захватила и понесла неведомо куда. Валентин окончательно испугался и неимоверным усилием воли заставил себя выйти во внешний мир. Он переключил все свое внимание на окружающее пространство и тут же столкнулся с яркими глазами ангела.
— Я должен покинуть тебя, — сказал ангел. — Пришло время твоего одиночества.
«Он покинет меня! Ну-ну, — мелькнуло в голове Валентина. — И я, видимо, мгновенно очнусь от комы на больничной койке. И все это, наконец, закончится».
Ангел засиял ярче, но промолчал.
«Но вдруг я действительно мертв? — продолжал размышлять Валентин. — Тогда я, или то, что от меня осталось, то есть моя душа, будет бродить по свету сорок дней, как положено, а уж потом улетит на небо. То-то я все еще здесь в таком странном состоянии!»
— А правда, что через сорок… — начал говорить Валентин, поворачиваясь к ангелу и сталкиваясь с пустотой.
Ангел исчез.
Валентину на мгновение стало страшно, но чем дольше он находился один, тем ему почему-то становилось легче. Он словно таял в красоте окружающей природы, и его страх таял вместе с ним. Сознание фокусировалось на отдельных картинках, словно луч солнца выхватывал из темноты части одного невидимого целого. Вот очень ярко возникли две бабочки, порхающие над раскрытым цветком шиповника; вот ветка сирени закачалась от ветерка, и листья заиграли всеми оттенками зелени от перемещающихся солнечных бликов; вот бронзовка зависла над травой, сверкая, как необыкновенной красоты золотисто-зеленый живой изумруд; вот черная блестящая жужелица упала на его синие джинсы и поползла по колену. В какой-то миг эти картинки слились, затем вновь разъединились, словно его сознание складывало свою собственную мозаику. И, наконец, мозаика сложилась. Валентин увидел новым для него внутренним зрением ошеломляющие своей красотой и разнообразием образы деревьев, цветов, трав, птиц, даже маленьких жучков, всего-всего, что окружало его и чьей частицей он стал в этот миг. Все это сливалось в один, абсолютно прекрасный и единственно возможный образ Природы, какой ее задумал Творец. Валентину захотелось только одного: упасть к ногам Создателя и выразить ему свое восхищение. В прежней жизни никогда и ничего подобного испытывать ему не приходилось. Сознание неуклонно менялось, чувствительность обострялась. Ликование маленькой ромашки, на которую, наконец, упал солнечный луч; острая радость воробья, поймавшего муху; вспыхнувшая и тут же погасшая боль этой мухи; смятение жучка, придавленного упавшей веткой, — все это и многое другое мгновенно и беспрепятственно входило в душу Валентина, но он пока не умел защищаться от этого. С ужасом он думал о том, что ему, рано или поздно, придется столкнуться с намного более сильной и сложной энергетикой людей. Утешением служило лишь то, что примерно через сорок дней все это должно было закончиться, и он, как положено, перейдет в другой мир. Он решил считать закаты, чтобы определить, когда подойдет его время. А до этого стараться не соприкасаться с энергетикой людей.
Но внезапно все изменилось. На Валентина неизвестно откуда налетел такой шквал отчаяния и боли, что он на мгновение оцепенел от невыносимого страдания, заполнившего его до отказа. Боль не прекращалась. Она лилась непрерывным потоком, и Валентин, понимая, что ему не избежать ее, инстинктивно устремился к источнику этой боли. Он, сам не зная как, оказался дома, в Томске, в своей комнате, и тут же увидел мать, которая лежала на полу без движения. Валентин устремился к ней, но проскользнул мимо и остановился в недоумении и страхе. В этот момент дверь в комнату распахнулась. Вбежала соседка, тетя Нюра, а за нею — врач и медсестра.
— Ей сейчас сообщили, что сын умер, — сквозь всхлипывания говорила тетя Нюра. — Я у нее как раз и была, когда позвонили.
Врач уже хлопотал над распростертым телом, что-то тихо и быстро говоря медсестре. Она послушно кивала и уже набирала лекарство в шприц. Через несколько томительных минут после укола мать Валентина наконец-то пришла в себя. Она судорожно вздохнула и открыла глаза. И тут же начала плакать.
Валентин сжался в углу комнаты, изнемогая от невыносимых ощущений. Он мгновенно впитывал все, что чувствовали находящиеся рядом люди. Они с избытком излучали боль, отчаяние, страх, недоумение, возмущение, сострадание. И все это Валентин вбирал в себя и не умел этому сопротивляться. Особенно доставалось от матери. Поток ее отчаяния и ужаса был настолько мощным, что перекрывал остальные эмоции и заполнял душу Валентина до отказа. Его просто разрывало изнутри. И эта чужая боль, пришедшая извне, мгновенно становилась его болью, невероятно острой и мучительной. Он пытался подойти к матери, сказать ей, что жив, что находится рядом, но ничего не получалось. Его никто не видел и не слышал. Мать тем временем перенесли на диван. Медработники, оказав необходимую помощь, ушли. В комнате осталась тетя Нюра. Она сидела на краешке дивана и, как могла, утешала несчастную. Та, закрыв лицо руками, рыдала, как сумасшедшая, и повторяла только одно:
— Сыночек, сыночек, сыночек…
Валентин мучался одновременно с матерью ее мукой, но потом его страдания усилились от сознания собственной беспомощности. Он был здесь, рядом, все слышал и все видел, но ничего, абсолютно ничего не мог предпринять и изменить. Это сводило с ума. Он был готов вновь закричать, но понимал, что это бессмысленно.
Постепенно мать забылась, по-видимому, от действия введенного лекарства, в каком-то оцепенении, похожем на обморок, и Валентину сразу полегчало. Боль, правда, оставалась такой же сильной, но по крайней мере больше не было периодических неконтролируемых скачков отчаяния, которые били его, словно удары ножа.
Тетя Нюра посидела еще немного, прислушиваясь к прерывистому дыханию спящей, затем тихо встала и ушла. Валентин остался наедине с матерью. Душа невыносимо ныла. Он примостился возле ее ног и замер, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь найти то, что смогло бы их хоть как-то облегчить.
В этот момент в приоткрытую дверь проскользнул его любимый кот Тимур. Он сделал несколько шагов и остановился, плавно поводя хвостом из стороны в сторону и принюхиваясь. Потом кот поднял голову и уставился прямо в глаза Валентина круглыми зелеными глазами. Зрачки их мгновенно расширились.
— Тимур, — позвал Валентин, чувствуя, что кот ведет себя как-то странно и, возможно, видит его.
