Елена Крюкова - Империя Ч

Ты пойдешь и закажешь панихиду сейчас же. Быстро побежишь. Ножками.

Этот человек пытал тебя! Он выкручивал тебе руки! Он опаивал тебя зельем! Он колол твои руки, жилы, кожу иглами с ядом внутри! Ты хочешь молить русского Бога о нем?!

Она остановилась у окна. Хлопнула в ладоши. Вбежала Цзян, по взмаху руки госпожи принесла сапожки, шубу, одела ее. Шофера?.. Не надо. Я пойду одна. Пешком.

Когда она вышла из парадных дверей, порыв ветра нанес мелкую снежную пыль, опалил ей лоб, щеки, ноздри. Цам, Цам. Что за словцо привязалось. Упрятав руки в муфту, она тихо пошла по заснеженной шан-хайской улице. Ей казалось, что повсюду в зимнем воздухе разлита, звучит музыка. Нежные колокольцы, тонкий печальный звон. По ком колокольцы звонили?.. По ушедшей душе?.. По ушедшей любви?.. По бессмертной жажде счастья, счастья во что бы то ни стало — ценою насилья, ценой смерти самой?.. Она шла и слушала неслышную музыку, и склоняла голову перед памятью, и усмехалась над своим страхом — шутка ли, чуть не убил ее, а сам взял и выстрелил себе в висок.

Башкиров, с расцарапанным вусмерть лицом, с прокушенной серой кошкой шеей, со зла, в отместку, убив подвернувшуюся под руку другую, золотистую кошечку, отерев кровь со щек, выпрыгнув в то же самое раскрытое окно спальни, в которое сиганула Лесико, спасаясь от наставленного револьвера, добрел до гостиницы, где снимал номер, открыл дверь без ключа, ногой, выбив ее с жутким грохотом, сел в кресло и выстрелил себе в голову. Его так и нашли — сидящего, откинувшись, в кресле, с головой, свернутой набок, как у гуся, которому перед жаркой грубо свернули шею.

…сквозь туман. Она видела смутно, расплывчато сквозь туман; перед глазами плыли круги и стрелы; дырчатая кружевная пелена, тюлевая завеса, висела перед лицом, нежно колыхалась, налезала на веки, на брови. Она пыталась отодрать липкую туманную завесу от кожи. Прозреть. Будто на дне морском, лежала она, видя свет сквозь толщу колышащейся синей воды. Зелень бликов, золотые пятна. Через светящуюся занавесь она различила очертанья скрестившей ноги в позе лотоса меднозеленой фигуры. Медный Будда сидел неподвижно, нежно улыбаясь, глядя на нее медными выпуклыми глазами под безволосыми надбровными дугами. Он ждал, когда она проснется.

Она попробовала пошевелить пальцами рук… ног… Получилось. Попыталась оторвать тяжелую голову от каменных плит Дацана.

— Где я… принц Гаутама… где я?.. я была на празднике Цам… я была птицей… меня хотел убить человек, который любил меня… зачем?.. ты не можешь ответить мне… ты же медный… хочешь, я почищу твою медь, счищу с нее старую зелень… натру тебя маслом… помажу тебе жиром нос, щеки…

Она застонала, перевернулась на живот, хотела оторвать тело от пола. Ее ребра ощутили холод камня. Она каталась по полу, не в силах оторваться от него, кусала губы в бессилье. Голова казалась гирей. Дикая боль раскалывала череп изнутри. Она повернула лицо к медному изваянию и увидела, как Будда наклоняет к ней медную голову с покрытыми празеленью медными кудрями и зеленой маленькой короной на макушке, поднимает медную руку, чтобы коснуться ее плеча.

— Нет!..

Она хотела откатиться прочь. Куда там. Силы были выпиты из тела, как молоко из кувшина. Будда положил медную ладонь на ее дрожащую спину, на торчащую пластину голой лопатки. Она поняла, что она нагая перед ним. Где ее шуба… ее теплая муфта?..

— Скажи мне… — язык ворочался у нее во рту, как медведь ворочается в зимней берлоге, — я успела… заказать панихиду… по тому страшному человеку?..

— Успела, счастливая, — услышала она тихий, нежный голос, напоминавший перезвон маленьких медных тибетских колокольчиков. — Его душа спасена. Ты сама не понимаешь, сколько ты душ спасла.

Она изловчилась и схватила медную, протянутую к ней руку.

— А я думала — скольких я погубила!..

— Женщина никогда не губит никого, — медленно и нежно сказал меднозеленый Будда, прижал палец ко рту, к тонкой изогнутой иероглифом улыбке. — Женщина — благо и благость. Женщина всегда дарит себя и всегда спасает. Даже если она мыслит, что коварно обманывает. Ибо у женщины ничего нет, кроме ее самой; и, когда она пребывает с мужчиной, с ребенком или стариком, она кормит их собой. Так устроили великие Дхианы. На этом стоит мир. Ты проснулась. Я не буду напоминать тебе, кто ты и где ты. Ты сама все почувствуешь. Женщина — чувствилище; она не может, не должна осознавать. Она — владычица чувств. Чувствуй. Говори мне, что ты чувствуешь.

Она держала его за медную, холодную руку.

— Я… чувствую… что ты одновременно и медный, и живой… как это может быть?..

— Это может быть очень просто. Это может быть всегда. Мужчина всегда и стальной, и теплый. И живой, и ледяной. Он живет на земле и парит над землею. Он пребывает с женщиной, внутри женщины, и в то же время в этот миг он пребывает не с ней; в этот миг он летит в небесах, сражается с врагом, любит других женщин, и все это в одно время. Женщина, которая не понимает этого в мужчине, — несчастная женщина. Я же тебе говорю, что ты счастливая.

— Правда?..

Она сильнее сжала его руку, вздохнула. Вот, ей сказали ласковое слово. Ее поняли. Не зря она приехала с Юкинагой и мальчиком в Дацан.

— Ответь… праздник Цам… закончился?.. Где Ульген… Юкинага?.. Где мой сын Николай?.. Где я сама… в каком времени…

— Этого ответа ты от меня не получишь, счастливая. Ты счастлива тем, что теперь не будешь знать, что такое время.

— Я… не умру?..

Улыбка Будды стала еще нежнее, тоньше, сузилась до шелковой ниточки.

— Все люди умирают, счастливая. Ты подчинишься закону неумолимого Времени. Только ты никогда не будешь знать, там ли ты живешь или тут, в этом времени или в том. Границы твоей жизни сместятся. Ты потеряешься, заблудишься, и это будет твоим величайшим счастьем. Такое испытывают только боги. Это дар Будды тебе. Твой Христос тоже говорил тебе об этом, твой Христос тоже был родом с Востока, учился у меня, у ясноликого Сиддхартхи. Но ты раньше не слышала этого. Теперь, после мистерии Цам, ты поняла…

Она забилась, как в падучей, на каменном полу.

— Я ничего не поняла! Я ничего не поняла!

— Но ты почувствовала. Что?

По ее сморщенному лицу текли слезы.

Она поцеловала медную, гладкую руку, поблескивавшую зеленью в свете лампад, с нефритовым кольцом на безымянном пальце.

— Я почувствовала… что я живу всегда, везде…

— А еще? Еще что почувствовала ты…

Лицом в выщербленные плиты, истоптанные тысячью ног, упала она.

— Еще… я почувствовала… что я рождена для любви… для всех ее бездн и высокогорий… и что я люблю безумно, больше жизни люблю… одного смертного человека… не тебя, Будда… и его нет со мной… и не будет никогда…