Ирина Арбенина - За милых дам

Мариша ахнула, выпустила куклу из рук и, поскользнувшись на мокрых досках, опрокинулась назад…

От неожиданности она нахлебалась воды и стала тонуть. А Маргоша бросилась за ней и спасла. Такая маленькая — и сумела! Спасла. Вытащила на берег…

Они долго еще сидели на досках, пытась прийти в себя от потрясения…

А потом по узкой тропинке, стараясь не касаться высокой травы, на которой уже появилась роса, гуськом двинулись к дому…

Именно тогда Мариша и сказала Маргоше:

«Давай больше никогда в жизни не ссориться… А если ты когда-нибудь будешь тонуть, я тебя тоже спасу».

Все это Марина Вячеславовна Волкова и рассказала Анне Светловой в наступающих рассветных сумерках Стародубского… Пока они сидели рядком на диване в ожидании ответа от «всемогущего» Алексея Волкова.

— Возможно, с той поры у Риты в голове и засело, что спасать меня — ее миссия… — горько вздохнула Марина. — Ведь что «впечатывается» в подсознание в детстве навсегда…

Поведав семейную сагу Ревичей, Марина честно не забыла упомянуть и то, что обычно она и Рита вовсе не стремились афишировать… Это тоже было тайной. Тайн со временем у девочек Ревич становилось все больше.

Вячеслав Ревич не сумел закончить свою жизнь, как планировал: в счастливом кругу домочадцев — жен и детей. К сорока пяти годам у одной из его жен начала развиваться тяжелая форма шизофрении.

Все было очень тяжело и печально, как бывает, когда речь идет о вещах, человеку неподвластных: смерти, природных катаклизмах или, как в данном случае, неизлечимой болезни, которая обрушивается на человека, а природа и корни ее, хоть и двадцатый век на исходе, медицине так до конца и неизвестны.

Впрочем, не так уж внезапно болезнь на Ритину маму и обрушилась… Только когда вызванная «Скорая помощь» увезла Алину Викторовну в клинику, увезла из ее собственного дома, где она в умопомрачении, в состоянии острого психоза, разбила и разрушила все, что только можно, и перерезала себе осколками разбитого зеркала вены, окружающие ее на работе люди, — а она, вот казус, к тому времени уже работала учительницей начальных классов, — стали вспоминать, что поведение ее, пожалуй, выглядело довольно странным… Странным было, например, то, что ее первый «А» около месяца не выходил на перемены… Ни в коридоры поиграть, ни в буфет на завтрак…

Для самой Алины Викторовны в этом, конечно, ничего странного не было — она была тяжело больна, и болезнь рисовала ей свою картину мира… Как объяснила она потом врачам, ее «преследовали». «Враги» хотели причинить вред ей и ее ученикам, поэтому ей надо было защитить детей. Вполне естественно, что она закрывала двери класса и держала детей взаперти, «чтобы им не причинили вреда»… И даже заботилась о том, чтобы малыши приносили бутерброды из дома и съедали их в классе, сидя за партой… Вообще, по воспоминаниям окружающих, к самим детям Алина Викторовна относилась вроде бы очень хорошо, заботливо, даже, пожалуй, нежно… Вот только из класса их не выпускала…

С логикой нездорового человека все понятно — во всяком случае, лечащим врачам понятно… Но какую логику, какое хотя бы мало-мальски сносное объяснение того, что тридцать шесть малышей не выходят из дверей своего класса, когда звенит звонок на перемену, находили для себя окружающие Алину Викторовну коллеги? Притом это продолжалось не день, и не два, и даже не неделю… Может быть, они считали, что это «педагогический прием»? Что детей наказывают таким образом за плохое поведение? Или что учитель не укладывается во время, отведенное на урок, и поэтому занятия продолжаются и после звонка? А родители, неужели никто из них ни разу не спросил своего ребенка: «Что вы делали на перемене?»

И почему ничего не замечала семья? Неужели и дома не было каких-то странностей?

Врач, которого попытались об этом расспросить, объяснил, что ничего необычного в этом нет. Люди, которые очень долго и тесно общаются с больными, страдающими какой-то манией, — родственники, члены семьи — не так уж и редко попадают под их влияние. Заражаются их убежденностью, словно попадают под гипноз. Начинают находить логику в самых странных объяснениях, верить во «врагов и преследования». И совсем не замечают болезни.

Алина Викторовна умерла в клинике — тихо и незаметно, пребывая в растительном состоянии. Вячеслав Ревич ненадолго пережил ее. Видимо, без одной из любимых жен его счастье на этом свете было неполным.

К тому времени обе девушки Ревич уже были замужем. Особенно счастлива была в замужестве Рита.

В тот предрассветный зимний час, когда люди спят особенно крепко и сладко и когда, как известно, и совершается наибольшее количество ограблений, возле виллы Волковых в Стародубском послышался звук автомобильного двигателя.

Выключив свет и подойдя к окну, Анна увидела, как на улице остановился неприметный микроавтобус — заурядная в здешней местности «Тойота». Раздвинулись ворота — прибывшие знали код, — и микроавтобус заехал в гараж.

Двое мужчин и женщина, со специфической, незапоминающейся внешностью, не показались Анне и Марине разговорчивыми. «Специалисты по решению проблем» действовали споро, деловито и без эмоций. Они напомнили Анне лангольеров Стивена Кинга, подчищающих, съедающих остатки прошлого. Их задача заключалась в том, чтобы оно исчезло, никогда больше не напоминая о себе.

И минут через сорок ничто уже в Стародубском не напоминало о недавних событиях… Прикрученная ремнями к носилкам, Ревич была погружена в микроавтобус. Все убрано, вымыто, стерты все отпечатки пальцев…

Трое исчезли, не прощаясь. «Пропал дымок бензиновый, и — нет ее…»

Когда звук мотора растаял в тишине, Марина вошла в комнату. Она была уже в шубе, на лице косметика.

— Поехали!

— Далеко? — поинтересовалась Анна.

— Куда-нибудь отсюда… например завтракать… Я знаю одно круглосуточное и очень приличное заведение.

Заспанный официант придорожного ресторана принес завтрак. При виде шипящей яичницы, груды горячих тостов и пара, поднимающегося над кофейником, Анюта окончательно поняла, что выжила… Она чувствовала самый верный признак жизни — настоящий, просто фантастический голод.

Она неприлично быстро уминала эту яичницу с кусочками ветчины и помидоров… А Марина говорила, и чувство счастья, которое испытывала Анна, контрастировало с трагическим рассказом Волковой так же, как радостное оранжевое и темно-синее в небе за окном… В Подмосковье этим утром был удивительный рассвет.

— Очевидно, это все началось, когда мы были в Швейцарии. Нас там принимал Ясновский со своей новой пассией… Бедная брошенная Нелли, которую мы с Ритой обе очень любили, страдала в Москве, а он сиял, наслаждался новой любовницей и выглядел абсолютно довольным жизнью… Наверное, что-то сдвинулось тогда у Риты в голове… Смерть мужа — несправедливая, внезапная, необъяснимая — уже нанесла ее рассудку непоправимую травму… Смерть прекрасного человека, который никоим образом смерти не заслуживал… Им бы с Ритой жить да жить — они были чудесной влюбленной парой. Конечно, это и свело ее с ума… Да, я припоминаю сейчас… что-то в этом роде она и говорила мне тогда: «Посмотри на этих подонков — почему они живут и радуются жизни?! А Игнатий, который в тысячу раз лучше их всех, — почему его больше нет?! Разве так должна вознаграждаться небесами верность?! Значит, обет, который мы даем при венчании, при вступлении в брак, ничего не значит? «И в печали и в радости… И в болезни, и в здравии…» Рита вдруг рассмеялась после этих слов. И этот смех показался мне отчего-то ужасным. Посмотри, говорила она, тех, кто нарушает обет и клятву, никто не наказывает. А верного Игнатия унесла смерть! За что?!