Татьяна Корсакова - Третий ключ

Вышло все как нельзя лучше. Подоспевший Михаил спас Аглаю, а Василий Степанович заполучил сразу двух свидетелей своей невиновности. След от кнута на его шее не сходил очень долго – еще одно доказательство жертвенности и непричастности.

С Григорием, правда, вышло не по-человечески: тело его пришлось утопить в пруду. В ту ночь Василий Степанович допустил одну-единственную, но едва не ставшую роковой ошибку: не уничтожил стамеску, отмыл от крови, вернул к остальным инструментам. И вот спустя пятнадцать лет Петр чуть не докопался до правды. Видать, выяснил, что Григорий не утонул, а был чем-то заколот, видно, на костях остались следы. И ведь нашел стамеску, глупый мальчишка! Пришлось его ударить, да вот беда – рука дрогнула. А все потому, что он не душегуб, а самый обычный человек. И добить не вышло, Люся помешала. Оставалось надеяться, что не довезут, а если и довезут, то не выкарабкается. Жалко, конечно, славный ведь парень, да что уж теперь?..

А виноват во всем Михаил! Сначала этот ремонт – будь он неладен! Ну да бог с ним, с домом! Дом Василий Степанович изучил от чердака до подвала. Другое плохо – удумал строить подземный переход, а это уже раскопки. Дуракам везет...

Как же он не хотел браться за старое, думал, что отмыл руки от невинной крови, да видать, не судьба. Девушек выбирал самых негодящих, самых бестолковых, чтобы не так было жалко. А еще про призрак сумасшедшей графини намекнул, думал, испугаются. Они и испугались сначала, а потом копать стали пуще прежнего. Глупые, думали, что это Дама себе жертву выбирает, а она не выбирала, она предупреждала!

С Дамой вообще странно. Вроде бы железка железкой, а стоит только приблизиться, как чувствуешь – не мертвая она, смотрит из-под тяжелых век укоряюще, следит. Может, и не врет легенда? Может, она и в самом деле не совсем мертвая?

Василий Степанович размышлял над этим очень долго, и чем больше размышлял, тем горше становилось на душе. Если ей, по сути своей, несчастной сумасшедшей, за грехи ее нет покоя даже после смерти, то каково же будет ему, обагрившему руки совершенно осознанно? И даже когда в тумане загадок и неясностей вдруг забрезжили ответы, Василию Степановичу не стало легче, сердце давало о себе знать все чаще и чаще, и призрак Наденьки снова каждую ночь поджидал его на пороге.

Одно Василий Степанович твердо для себя решил: когда клад отыщется, он не станет губить этих славных ребят, пусть все забирают себе, ему уже ничего не нужно, только бы одним глазком взглянуть, из-за чего он из хорошего человека превратился в зверя.

А нет, оказывается, никакого клада! И души невинные загублены зазря, ради излияний такого же несчастного, как он сам, старика...

Сердце вдруг будто взорвалось от боли, и перед глазами поплыл кровавый туман. Пришел, видать, и его черед предстать перед судом Всевышнего. Он готов, только сначала нужно все рассказать, чтобы эти ребята знали. Не простят, такое нельзя простить. Пусть хоть пожалеют дурака старого...

Он рассказывал, торопливо, путаясь в прошлом и настоящем, превозмогая с каждой секундой усиливающуюся боль. Он даже успел попросить прощения. А потом на его протянутую, точно за милостыней, ладонь опустился мотылек, и в черной пучине раскаяния вдруг забрезжил тоненький лучик надежды на прощение...

Нынче ночью ко мне приходила Ульяна. Думал, сгинула старая карга, надеялся, что никогда ее более не увижу, а как увидел, так обрадовался, точно родной. Видать, с ума схожу...

– Ну, здравствуй, барин. – Голос у Ульяны сиплый, точно воронье карканье. Да и сама она похожа на старую ворону – скособоченная, в рваном черном тряпье. Угнездилась в моем любимом кресле, лапы скрюченные на стол положила, косится блестящим глазом. – Тяжело тебе, барин, без Оленьки-то?

– Зачем пришла? – Силюсь подняться с кровати, да не могу, тело будто чугуном налилось.

– Что, барин, страшно небось недвижимым остаться? – Ульяна трясется от смеха.

Мне не страшно. После того что я сотворил, ничего не боюсь. Что мне прижизненные муки, когда там, за последней чертой, меня ждет кара, несравнимо более тяжкая!

– Вижу, что не страшно. – Ульяна уже не в кресле, а на моей кровати. Вглядывается в лицо, качает головой. – Что ж ты за ирод-то такой? Я ж все правильно делала, уже почти помогла Ольге, а ты встрял...

– Помогла! – Боль привычно пронзает сердце, а в глазах делается темно. – Это из-за зелий твоих она сумасшедшей сделалась! – говорить тяжко, но говорю, с мясом вырываю из горла обвинительные слова. – Она же Настеньку с Лизой...

– Не она. – Ведьма проводит по моей щеке желтым, на птичий коготь похожим ногтем. Боли не ощущаю, но зверь, что поселился во мне, сыто урчит от запаха крови. – Я тебе, барин, сейчас сказочку расскажу, а ты послушай.

Не хочу слушать! Заткнул бы уши, да сил нет.

– Слушай, слушай. – Ведьмин голос шелестит опавшей листвой. – Я Оленьку не зельем отпаивала, а водой прудовой. Мертвой водой. Ты знаешь, что мертвой душе только мертвая вода нужна? Не знаешь, ну да ладно... Поначалу я кошек да собак в пруду топила, но оттого вода ненадолго мертвой делалась. С девочками дело лучше пошло. Сам видел, поздоровела твоя жена, похорошела!

– Ведьма... – хочу крикнуть, а выходит только жалкое сипение.

– Правда твоя, барин, ведьма и есть. Да только знаешь что? Я за свою девочку сама была готова костьми лечь.

– Так что ж не легла?! Зачем же души неповинные загубила?!

– А потому не легла, что чужая я Ольге, тут родная кровь нужна, горячая...

– И ты дочек моих... – не могу ни говорить, ни видеть, во рту горько и солоно от слез.

– Я дочек, а ты Ольгу! – Ведьма нависает черной тенью, сквозь пелену слез вижу только угольями горящие глаза. – Моя вина, не досмотрела. Не должна была она того увидеть, да вот увидала. А ты, барин, за чужие прегрешения ее живой в землю зарыл, душу светлую в полон взял, в болванку железную запихнул...

– Уходи!

– Уйду, мне недолго уже осталось землю топтать. Ольга меня к себе зовет. – Ведьма уже в дверях, скалит беззубый рот, скребет когтями стену. – А ты ее слышишь?

Слышу... Самому себе страшно в том признаваться, но каждую ночь мне ее голос чудится, а статуя на меня будто смотрит.

– Пора мне, барин. Пришло мое время за грехи расплачиваться. А ты живи! Нынче жизнь для тебя – самая страшная кара...

...Ульяну нашли утром в парке – лежала, скрючившись, у Оленькиных ног. Заглянул в мертвые ведьмины глаза и увидел в них счастье. Неужто простила ее Оленька? Ее простила, а меня как же?