Татьяна Устинова - Колодец забытых желаний

Федор Башилов закинул голову и посмотрел вверх.

Все дело в подходе, подумалось ему.

Он встал и пошел к женщине в шляпке, которая сидела в первом ряду. Заслышав его шаги, она оглянулась, и лицо ее озарилось улыбкой, стало еще красивей.

— Ты здесь? — радостно спросила она. — Мне так повезло. Тут сейчас был настоящий органный концерт!

— Я слышал.

Женщина поднялась, взяла его под руку, и они вдвоем пошли по проходу. Задрав голову в шляпке с вуалью, она рассматривала изображение летящего Иисуса, и стук ее каблучков отдавался от древних стен.

Сказать или не сказать, думал Федор. Поймет или не поймет?..

То, что он пережил, было слишком огромным, и он не знал, как сказать об этом словами, но и промолчать было невозможно! Он должен был поделиться, и ему казалось, что она поймет его, не может не понять. Он был счастлив именно этим мгновением и тем, что именно она с ним рядом, и он хотел разделить это только с ней.

— Мам, — шепотом сказал он и поплотнее прижал к своему боку тонкую руку в черной перчатке. — Я… когда вошел… сразу увидел… и орган играл, и я, знаешь…

Он сбился и замолчал. Говорить было нечего.

— Что? — спросила мать. — Подожди, дай я брошу монетку!

И она остановилась возле деревянного ящика для пожертвований и стала рыться в сумочке. Федор сверху смотрел на нее.

Он не сможет никому и ничего рассказать, даже ей. Он пережил это один, вернее, они пережили это вдвоем с Ним, и это навсегда останется только между ними.

Мать ссыпала в прорезь горстку монеток и опять взяла его под руку.

— Ты хотел что-то мне рассказать?

— Со мной вдруг заговорил какой-то старик, пока я тебя ждал, — сообщил Федор. — Представляешь? Он рассказал мне притчу про каменотесов. Я тебе… потом расскажу.

На улице было влажно и не по-зимнему тепло, и с Сены вдруг прилетел плотный, пахнущий водой ветер, подхватил полы пальто, растрепал волосы. Мать остановилась и поправила на нем шарф, как будто он все еще учился в шестом классе и мог простудиться и пропустить четвертную контрольную!

В этот момент Федор так ее любил, что просто не знал, что с этим делать. Ну, просто понятия не имел, куда ему поместить любовь, которая решительно не умещалась у него внутри!

Он смачно поцеловал ее в щеку, прямо поверх вуали, и потом еще раз, в другую, и еще раз.

— Федя! — Она засмеялась и посмотрела ему в лицо. — Ничего не случилось?

Так много всего случилось, и он не мог ей рассказать!.. Он никому не мог рассказать.

Поэтому он просто взял ее под руку, они перешли улицу и на бульваре повернули вниз, к реке.

— А где твоя жена?

— В кафе. А твой муж пообещал, что подъедет чуть попозже.

— Куда подъедет?

— Да к нам сюда, на Левый берег! У него с утра какие-то партнеры, но меня он на встречу не позвал. Велел ехать за тобой.

— Он звонил, — весело сказала мать и с нежностью тронула свою сумку — видимо, именно там был телефон, по которому ей звонил муж, и она вот так его приласкала. — И никаких партнеров, Федька! Он все хлопочет из-за той иконы, хочет показать ее во Франции. Петр Ильич должен прилететь, он же здесь выставку организует, а икона в экспозицию не вошла, тематика другая! Исследования еще не закончились, ты же знаешь! А Олег хочет, чтобы ее показали просто так, отдельно от всей выставки, а для этого нужен зал, охрана и всякое такое! У него же идефикс, что она необыкновенная и волшебная, и ему хочется, чтобы ее видело как можно больше людей! Вот он и встречается с Мишелем Пазалем, еще, по-моему, с Болонже.

Федор подумал секунду:

— Пазаль — министр культуры?

— Ну да. А Жак Болонже — как раз специалист по русской иконописи. И еще Олег угрожал мне ужином в «Ритце», сегодня.

— С этими двумя гавриками?

— Нет, — смутившись, как девочка, сказала Ника, и длинные ресницы дрогнули под вуалью. — Романтическим. Он угрожал мне романтическим ужином.

— Сдохнуть от вас можно, — заметил нежный сын. Радость переполняла его, пенилась в крови, как шампанское.

— Ну, а твоя жена? Почему она не с тобой?

— Она сказала, что не пойдет, потому что не любит католические храмы и ничего не понимает в органной музыке. — Он вдруг захохотал во все горло. — Представляешь?!

— И ничего особенного, — сказала мать, не разделяя его веселья. — Вполне возможно. Зачем ты над ней смеешься?

Он смеялся не над ней, а просто от счастья. И пусть никто и никогда его не поймет, это — не беда, не беда! Главное, что он сам понял.

— Мама!.. — Федор Башилов ну решительно не знал, как ему выразить любовь, а нужно было срочно выражать, и, подхватив мать, он провальсировал немного по тротуару.

Прохожие оглядывались и улыбались.

— Федор, что с тобой?!

— Ни-че-го, — произнес он по слогам. — Ничего особенного. Просто мне смешно, что Вика не любит католические храмы! Как можно любить или не любить… храмы? И какая разница, какой именно храм, если Он все равно там?

— Кто он? — живо спросила мать. — Твой старик со своей притчей?

— Он не старик, — весело возразил Федор и толкнул перед матерью стеклянную дверь ресторанчика. Внутри пахло кофе и какой-то вкусной едой. — Вот это я теперь точно знаю.

— Ты же сказал… старик? И зачем мы сюда зашли?

— Где-то здесь должна быть моя жена. И сюда приедет твой муж. Или ты хочешь, чтобы он искал тебя по всему Рив-Гошу? (Левый берег)

Шарманка на улице заиграла вальс, какая-то парочка, держась за руки и громко разговаривая, протиснулась мимо них к выходу, и лихой официант с подносом, уставленным кофейными чашками и стаканами, по-гусарски сказал его матери:

— Pardon, madam!

— Я что-то ее не вижу.

— Мама, найди самую красивую девушку в зале, это и будет моя жена!

— Господи, да что такое, — совсем рядом капризно выговорила Виктория, — я машу, машу, а меня как будто никто и не видит!..

Федор повернулся — она оказалась у него за плечом, сияющая от счастья, что он наконец пришел, розовощекая, вкусно пахнущая, неправдоподобно красивая, и он наклонился к ней и поцеловал.

Поцеловал всерьез, как целовал, лишь когда они оставались наедине, да и то нечасто. И была в этом поцелуе вся любовь, на которую он был способен, и радость оттого, что еще ничего не кончилось, а пожалуй, только началось, и оттого, что шарманка играет вальс, и пахнет кофе, и в сутолоке и толчее парижского кафе они вдруг остались одни в мире.

И она отвечала ему с серьезной и страстной поспешностью, словно они на самом деле были одни, словно для нее это было так же важно, как и для него, и она хотела сказать ему нечто такое, чего не могла сказать раньше.

Он ничего не видел и не слышал, он только знал совершенно точно, что она отвечает ему и чувствует то же, что и он.