Энн Стюарт - Поцелуй шута

Бого внимательно посмотрел на него. Слишком много мудрости было в его грешных глазах.

— Уж не бежишь ли ты прочь, парень? От чего-то определенного? От разгневанного отца?

— От разгневанной леди, Бого. Женщины имеют обыкновение относиться к некоторым вещам слишком серьезно, — произнес шут легкомысленным тоном. — Не то что мы, мужчины.

Но Бого слишком долго и хорошо его знал, чтобы попасться на эту удочку. Он покачал своей седой головой.

— А ты ведь кое-что потерял, мой мальчик. Ты сам себе врешь. Я-то вижу тебя насквозь.

— Что потерял? — требовательно спросил Николас. — Я вовсе не намерен отдавать этот чертов кубок никому, кроме короля.

— Я не говорю сейчас о священном сосуде, — сурово возразил ему Бого. — Речь идет о твоем сердце, парень. Именно его ты потерял. И помоги тебе Бог, если ты не сумеешь получить его назад.

23

Когда Джулиана проснулась, она некоторое время находилась в какой-то полудреме. Несколько мгновений она лежала без движения с закрытыми глазами, вспоминая благословенные, восхитительные ощущения, которые владели ее телом совсем недавно. Затем к ней полностью вернулась память, и она протянула руку, уже зная, что никого не обнаружит рядом. Она была одна.

Джулиана села, пушистое меховое покрывало сползло до талии, и она поспешно схватила его и потянула вверх, прикрывая свою наготу. Она была одна, брошенная, в пустых покоях, которые еще совсем недавно принадлежали шуту.

Ей нельзя было здесь оставаться, кто-то непременно наткнется на нее рано или поздно. Ее платье лежало скомканное на полу. Придерживая на себе покрывало, она потянулась за одеждой, а затем замерла, глядя на свое тело.

Она все еще лежала на остатках своей разорванной рубашки, испачканная засохшей кровью. О чем спрашивала ее мать? Была ли у нее кровь после посещений мужа?

Не муж, а Николас Стрэнджфеллоу сделал то, что должен был, но не сумел сделать ее муж, и сделал это великолепно.

Но он оставил ее. В этом не было никакого сомнения. Она натягивала платье через голову, стараясь не замечать отметины на своей бледной коже — небольшие синяки, оставшиеся от любовных укусов и поцелуев. Возможно, что она найдет его в главном зале, скачущего и донимающего всех своими рифмами, но в глубине души она знала, что его нигде нет. Он бросил ее, как она и думала.

А она собиралась убить его.

Как же он нашел кубок? Без него он бы не уехал. Но где он его нашел? Должно быть, это произошло уже после того, как он переспал с ней. Едва ли он стал бы тратить на нее время, если бы чертова реликвия уже была у него в руках.

Она коротко помолилась святой Евгелине, сетуя на свой невоздержанный язык. Потом с трудом поднялась на дрожащие ноги. Между ног у нее немного саднило, и это ощущение должно было бы вызвать у нее отвращение, но вместо этого она с нежностью прикоснулась к себе через складки шерстяного платья. Как же могла она так долго ничего не знать и не понимать о себе?

И как могла она оказаться такой открытой для чар лжеца и болтуна? Она должна сейчас же найти мать, узнать, не забил ли ее муж до смерти за потерю кубка. А затем она должна найти этот кубок. Неважно, у кого он был — у короля, или шута, или аббата, не имело значения. Она должна была добыть его для матери.

Джулиана задержала дыхание, когда шагнула в коридор, ее босые ноги едва выглядывали из-под длинного платья. Материя была достаточно плотной, чтобы никто не смог догадаться, что под платьем на ней ничего нет. Впрочем, если ей повезет, она никем не замеченная сможет пробраться обратно в свою спальню.

Однако везение ее явно кончилось, и причем самым плачевным из всех возможных вариантов образом. Они были в ее покоях и ждали ее, подобно священному трибуналу святой инквизиции. Отец Паулус, суровый и бледный в своей богатой рясе, и брат Бэрт, круглое лицо которого светилось пониманием. Здесь же находился и юный Гилберт с плетью в руке.

— Блудница! — приветствовал ее отец Паулус, едва только она открыла дверь. — Иезавель, продающая свое тело тому, кто даст выше цену! Где дурак?

Если бы она могла, она попыталась бы сбежать, но юный Гилберт уже скользнул ей за спину и закрыл дверь, толкнув ее в комнату.

— Я… не знаю. Я не видела его. Я заснула…

Она едва не сказала «во время молитвы», но не рискнула на этот раз навлечь на себя удар молнии за такую бесстыдную нечестивую ложь.

— Разумеется, после того, как предала греху наслаждения свою плоть. Ты пахнешь похотью и блудом!

Джулиана в этом сомневалась, хотя ей и впрямь очень хотелось принять ванну, но она промолчала.

Брат Бэрт тоже хранил молчание, однако выражение его встревоженного лица не предвещало ничего хорошего.

— Ты и твой… любовник будете наказаны! — выплюнул аббат. — С тебя снимут одежду и представят на всеобщее поругание. Твоя мать будет умолять меня пощадить тебя, но ей будет отказано до тех пор, пока не признаешь, что он наложил на тебя заклятие.

Это был бы самый простой выход, и Джулиана удивилась, почему аббат предложил его. Николас уехал, и, обвинив его в своем грехопадении, она ничем не повредит ему и спасется от стыда позорного наказания за прелюбодеяние.

Только непонятно, почему именно ее выбрали для наказания за это, когда половина населения замка повинна в том же грехе. Отцу Паулусу стоило только обернуться и повнимательнее посмотреть, что делается у него под носом, хотя бы ночью в главном зале или кухне.

Впрочем, неважно. Одно-единственное слово могло бы ее спасти. Обвинить Николаса Стрэнджфеллоу в том, что он околдовал ее своими золотыми глазами, и она избежит наказания, а до Николаса им в любом случае не добраться.

Она уже открыла было рот, чтобы произнести обвинение шуту, но что-то вдруг остановило ее, какой-то упрямый голосок внутри. Это было глупо — ведь она и правда находила его глаза колдовскими, сумасшедшими. Ни один другой мужчина не мог бы соблазнить ее лечь в свою постель, заставить ее умолять, просить, требовать… Живое воспоминание окрасило ее щеки ярким румянцем.

— Вот как, блудница еще и краснеет! — прогремел отец Паулус. — Скажи нам, где шут и как он околдовал тебя, и я не стану приказывать Гилберту хлестать тебя плеткой.

Она должна была бы сразу понять, зачем он здесь. В ее памяти мгновенно возникла картинка, как Гилберт хлестал плеткой по голой спине аббата, красные рубцы на спине настоятеля кровоточили, и она сомневалась, что он стонал в священном экстазе.

— Скажите нам, где он, миледи, — серьезно обратился к ней брат Бэрт. — И вы избавите себя от наказания.

— Но я не знаю, — просто ответила она. — Должно быть, он уехал.

— Гилберт, сорви платье с этой грешницы! — пронзительно взвизгнул аббат.