Елена Арсеньева - Париж.ru

Как будто ничего и не было...

А может быть, и в самом деле не было? То, что случилось среди рассыпанной мирабели, показалось чем-то мгновенным, далеким и нереальным, когда Лера выслушала рассказ Мирослава о парижских событиях. Вот это да! Словно бы гангстерский фильм! Стоило представить разгромленную квартиру на рю Друо, как ее начинало поташнивать от страха и возмущения.

А Николь, как это ни удивительно и ни странно, была куда больше возмущена и поражена совсем другим.

– Ты представляешь?! – возмущенно воскликнула она, едва увидев Леру и лишь вскользь поздравив ее и Жерара. – Оказывается, Мирослав в жизни не вел с мэтром Мораном никаких доверительных бесед о своем бесплодии.

– Тем более, как ты понимаешь, все это чушь, опровергнутая жизнью, – усмехнулся Понизовский, погладив живот Николь. – Удивляюсь, зачем ему вмешиваться в наши судьбы? Зачем пытаться разлучить нас? Вообще ничего не понимаю. Он клянется Николь в том, что я намерен бросить ее. Однако именно он требует моего скорейшего приезда в Париж. Именно в это время какие-то бандиты начинают уверять меня в том, что похитили Николь, и требуют моей подписи на каких-то неведомых документах...

Разговор шел по-русски, потому что французская сторона в лице Николь и Жерара владела этим языком почти свободно. Доселе молчавший Алекс наконец ожил, начал вставлять реплики. Лера исподтишка взглядывала на него и тут же отводила глаза. Она боялась задержать взгляд хоть на мгновение – Жерар мог это заметить. Вообще, жених Леры отчего-то смотрел на Алекса очень внимательно. Конечно, на воре шапка горит, это само собой разумеется, однако Лере показалось, что интерес Жерара усилился после того, как Алекс представился. Жерар даже уточнил дважды:

– Так ваша фамилия – Шведов? Вас зовут Алексис Шведов? В самом деле?!

Алекс кивал не без угрюмости. Чудилось, его возмущает недоверие, звучавшее в голосе Жерара, а может, обиделся за Алексиса. Наконец начал удивляться и Мирослав:

– А почему вы спрашиваете? Я сам видел его паспорт!

– Охотно поясню, – с полуулыбкой ответил Жерар. – Я так настойчив потому, что не знаю, чему больше удивляться: беспримерной человеческой наглости или причудливости той цепи совпадений, которые иной раз выковывает судьба.

– Что вы имеете в виду? – вспыхнул Алекс.

«О господи, зачем он задирается?! – внутренне съежилась Лера. – Разве не ясно? Это нашу наглость Жерар имеет в виду, нашу с Алексом беспримерную наглость. Ожидая приезда жениха, я... я вдруг ни с того ни с сего, как сумасшедшая, отдаюсь другому. И Жерар появляется именно в тот миг, когда мы только что очухались. Ну хорошо, что хоть не пятью минутами раньше! А может быть, он и появился пятью минутами раньше? И все видел? Не-ет... тогда бы он не сделал мне предложения. Не вручил бы кольцо! Или это нарочно? Чтобы заставить меня сгореть со стыда? Ну так он добился своего, потому что я уже практически обратилась в пепел! Но Алекс – неужели он ничего этого не понимает? Зачем лезет на рожон, зачем вынуждает Жерара объяснять то, что объяснить невозможно?!»

– Что я имею в виду? – повторил Жерар с полуулыбкой. – Извольте, господа. Я объяснюсь. Только знайте: история эта долгая, ибо уходит корнями в прошлое. В жизнь моего отца, Габриэля Филиппофф... вернее, Гавриила Филиппова, Гаврилы, как его звали раньше. Прошу набраться терпения.

Прежде я уже говорил, что Габриэлю – позвольте, я буду называть его этим, более привычным мне именем, – так вот, Габриэлю не за что было любить Советскую власть. Отец его был раскулачен, сослан и умер в Сибири. Мать погибла еще в пути, не доехав и до Урала. Габриэль избегнул общей участи просто чудом. Незадолго до того дня, когда в их дом нагрянули комитетчики и милиционеры, он с попутным обозом уехал в Брянск навестить тетушку, сестру матери, бывшую замужем за рабочим. В это время в городе свирепствовал тиф. Семья, в которой жил Габриэль, заболела вся. И все умерли, кроме него. Однако он долго болел, а когда вышел наконец из тифозных бараков, уже знал о том, что в родную деревню ему лучше не возвращаться... Он и не вернулся. Жил у друзей покойного дяди, потом устроился на завод, начал приспосабливаться к жизни в стране, которую возненавидел из-за того, что она погубила его семью.

Началась Отечественная война. Габриэлю было двадцать лет. Возраст считался призывным, однако незадолго до этого он сломал ногу, и кость неправильно срослась. Спустя некоторое время Брянск был сдан немецким войскам. Через несколько дней после этого события Габриэль попал в одну из первых облав и был в числе других молодых людей отправлен на принудительные работы в Германию. Однако по пути эшелон завернули во Францию. Бошам нужны были рабочие руки и здесь, на строительстве военных объектов. Кроме того, иногда они пытались заигрывать с пленными и предлагали им перейти на службу в «доблестные германские войска». Отец не однажды рассказывал мне, что он чувствовал тогда. Живя в России, он привык всего бояться. Привык держаться тише воды ниже травы. Привык считать каждую копейку и дрожать над каждым куском. Его не оставляли горькие, растравляющие душу мысли о том, какой могла быть его жизнь, если бы не была уничтожена его семья. Если бы Россию не погубили большевики – а он, надо сказать, был убежден в этом... Он ненавидел большевиков. И был горько обижен тем, что для французов, среди которых он вдруг оказался, он – такое же опасное, дикое, страшное существо, каким они считали большевиков, а значит, и всех русских. Он не понимал французской речи, но без слов ощущал неприязнь. Ну что же, он привык отвечать на неприязнь тем же. Однако здесь, в этой чужой стране, у него впервые появилась возможность стать сильным. Восторжествовать над теми, кто презирал его. Поэтому он без раздумий принял предложение вступить в карательный отряд. Конечно, Франция не знала таких ужасов немецкой оккупации, как Советский Союз. Конечно, партизанское движение здесь не было таким сильным, таким всенародным. Однако не случайно о французском Сопротивлении – Резистанс – знает весь мир. И Габриэль оказался среди тех, кто подавлял очаги этого Сопротивления. Но он любил повторять, что бог присматривает за ним... Даже тиф, от которого он чуть не умер еще ребенком, был послан богом, не сомневался Габриэль. Иначе он умер бы в Сибири или еще по пути туда, как его мать и отец, братья и сестры. А так получил возможность выжить. Даже пуля, которая прошила ему грудь в первом же бою с отрядом маки[21], была послана богом. Иначе он стал бы зверем и палачом. А благодаря этой пуле получил возможность остаться человеком... Габриэль был ранен очень тяжело, и к нему позвали священника, чтобы наставить в последний путь. Надо сказать, что во Франции в то время было не так уж мало русских священников, да и вообще – русских. Первая и вторая волны эмиграции – вы, конечно, слышали об этом. Отец Илларион уехал из России еще совсем молодым – после окончания семинарии в 1919 году. Большая часть его жизни прошла во Франции, но душа принадлежала России. И он посвятил жизнь тому, чтобы возвращать на путь истинный все заблудшие русские души, которые встречались ему. Илларион был вещий человек. Он сказал Габриэлю: ты выживешь, сын мой, ты узнаешь счастье, если перестанешь ненавидеть свою Родину. «Ты же не можешь ненавидеть свою мать, несмотря на то, что она умерла и оставила тебя одного, верно? – сказал он. – Когда-нибудь вы встретитесь в вечной жизни и обретете друг друга вновь. Так и Россия – она умерла для тебя, чтобы ты обрел ее в вечной жизни». Отец Илларион много чего говорил Габриэлю. Тот выздоровел не только телесно, но и духовно. Конечно, произошло это не сразу. Но окончательным днем своего выздоровления и даже воскресения Габриэль – и многие его сослуживцы, которых я знал, – считают тот день, когда их воинская часть ушла из Монруа...