Золотые рельсы - Эрин Боумен

Мы проезжаем немного вперед и наконец останавливаемся у салуна. Повязка на руке у Босса спрятана под длинным серым плащом, и большинство людей никогда бы не догадались, что его вчера подстрелили. Но я замечаю, как он чуть вздрагивает, перекидывая ногу через седло, вижу гримасу на его лице, когда он привязывает лошадь у коновязи.

Я делаю то же, что и он, угадывая его намерения. Мне нет нужды задавать вопросы. Мы поболтаем с местными, узнаем новости. Если тут слыхали о нападении на поезд или слишком пристально рассматривают приезжих, мы запасемся самым необходимым и уедем как можно скорее. Если же вести об ограблении не добрались до здешних мест и народ будет приветлив… Тогда ночлег на постоялом дворе, который мы только что миновали, и ночь с веселыми девочками станут для парней заслуженной наградой от Босса.

Я следую за ним по улице, освещенной слабым декабрьским солнцем. В салуне почти пусто, только бармен протирает стаканы и пара выпивох играют в карты. Пространство тонет в полумраке — свет едва просачивается снаружи через грязные окна. Когда за нами захлопываются двери, бармен поднимает голову.

— Виски для меня и мальчишки, — заказывает Босс. Он облокачивается на стойку, бармен ставит на нее два стакана, и я ловлю свое отражение в зеркале за его спиной. Вид у меня усталый и помятый. Веснушек почти не видно из-за загара, но ирландские черты моего отца не так-то легко стереть. Моя мать — мексиканка, чьи предки считали эту землю своим домом задолго до войн и передела границ; теперь она стала называться Аризоной. Я совсем не похож на мать, но очевидно сын своего отца. У меня его квадратная челюсть, и волосы лишь немного темнее его соломенной шевелюры. От матери у меня только темные глаза, но они стали теперь совсем узкими. Может, потому что я все время щурюсь от солнца, или из-за того, что за последние три года мне пришлось увидеть много такого, на что лучше никому и никогда не смотреть.

Бармен наливает нам виски и затыкает графин пробкой.

— Вы, ребята, нездешние, — говорит он, подвигая в нашу сторону стаканы. Это утверждение, а не вопрос.

Босс выпивает виски одним глотком и заказывает себе еще.

— Мы здесь проездом.

— Слыхали о нападении на поезд у Хила-Бенд?

— По правде говоря, нет. Всю неделю в седле. А кто ограбил?

— Пока неясно. Вообще мало что известно. Знаю только, что компашка верховых сорвала большой куш и на их совести убийство шерифа.

Я кручу в руках стакан и, наконец, отпиваю глоток — никогда не умел пить виски залпом, слишком обжигает горло, не хочу к этому привыкать никогда. Я видел, что бывает потом. Отличные парни звереют, а плохие становятся еще хуже. Отца трезвым я не помню, но помню времена, когда он хотя бы просил прощения за то, что набрасывался на меня; тогда он еще был способен испытывать чувство вины. А убежал я из дома, когда он совсем потерял человеческий облик и стал злобным демоном, который только и делал, что пил, оскорблял и дрался.

— Вот досада, — заявляет Босс. — Сначала дилижансы, теперь поезда. Стало опасно путешествовать.

— Что верно, то верно.

Бармен наливает себе стаканчик и чокается с Боссом. Они оба залпом глотают отраву.

За спиной заскрипела дверь.

Я оглядываюсь через плечо и вижу входящих в салун Диаса и Хоббса. Они кивают бармену и садятся за ближайший столик.

Я делаю вид, что занят своим виски. Босс продолжает болтать — прощупывает ситуацию.

Мне удается опустошить стакан наполовину, когда в салун входят еще двое. Один, приподнимая шляпу, здоровается с барменом, назвав его по имени. Явно местный, вероятно, хороший знакомый, но лицо бармена становится холодным и подозрительным. Он переводит взгляд с пришедших на нас. Неожиданно воцарившаяся тишина дрожит от напряжения, словно готовая вот-вот распрямиться пружина в капкане.

Босс тоже это чувствует.

— Нам, пожалуй, пора. — Он высыпает на стойку пригоршню монет, это с лихвой покрывает стоимость вылитого.

Вдруг бармен наклоняется, ища что-то под стойкой. Мы с Боссом хватаемся за оружие.

— Руки не прятать, — раздается голос позади. — Поворачивайтесь медленно и спокойно.

Мы замираем, убрав руки от кобуры. Я двигаюсь неторопливо, как было приказано, однако Босс делает это проворнее. Он любит играть со смертью.

У входа в салун стоит тощий человек с такими же тощими усами. На нем длинная куртка, в руке пистолет, он держит нас на прицеле. Еще один сидит за столом для покера, третий — справа, недалеко от меня. Еще двое устроились рядом с Диасом и Хоббсом.

— Я не понимаю, — медленно произносит Босс. — Что все это значит?

Худой отодвигает полу куртки и демонстрирует серебряную бляху на груди. Это помощник шерифа.

— Парни, вы арестованы за ограбление поезда Южно-Тихоокеанской железной дороги в среду у Хила-Бенд.

— Вы взяли не тех людей, друг, — отвечает Босс. — Советую вам поискать получше.

— А я вам советую убрать оружие и выходить по-хорошему, иначе нам придется вытаскивать из салуна трупы.

Босс достает пистолет стремительнее, чем бросается гремучая змея, но здесь слишком много стволов, они во всех углах комнаты, и все направлены на нас. Кроме того, за нами стоит бармен, который, конечно, уже достал дробовик из-под стойки и целится нам в спины. Против нас шестеро, и они сильнее. Даже в лучшие времена, без пулевого ранения в правое плечо, Босс не справился бы с таким количеством противников.

— Вы арестовываете всех невиновных, проезжающих через ваш город? — спрашивает он.

— Вы такой же невиновный, как я — федеральный маршал. Кроме того, — добавляет помощник шерифа, — у нас есть свидетель.

Двери распахиваются, и на пороге показывается силуэт входящего, он встает рядом с помощником шерифа. Створки перестают раскачиваться, и становится видно лицо, платье, испачканное спереди кровью, растрепанные светлые волосы. Ошибиться невозможно.

Это та самая девушка с поезда.

Глава шестая

Шарлотта

— Это они, — твердо говорю я. — Точно.

Я узнала шляпу Малыша Роуза в ту секунду, когда увидела ее в окно магазина Эттера. Дорога до Викенберга была ухабистой, так что, когда дилижанс рывком остановился и водитель объявил, что у нас есть четверть часа, пока меняют лошадей, я с радостью пошла размять ноги. Бродя без цели, я, кажется, впервые чувствую себя так одиноко с тех пор, как умер отец. Эти предрождественские дни,