Мария Скрягина - Свет смерти

— Умоляю… — я готова была опуститься перед ним на колени. Меня охватило отчаяние.

— Хорошо, я разузнаю, что можно предпринять.

Рауль выложил на стол деньги — пачку, аккуратно перевязанную лентой.

— Что это? — Мия с тревогой посмотрела на него. — Откуда?

— Присядь. — Рауль тяжело вздохнул. — Мне нужно поговорить с тобой. Это очень важный для меня разговор, поэтому, прошу, выслушай до конца.

— Что случилось? — Мия села и ее тонкие, белые руки безжизненно упали на колени. Он посмотрел на просвечивающие сквозь кожу тонкие вены, извилистыми путями несущие голубую, небесную кровь. Как может он вывалить на нее все то мерзкое и отвратительное, что накопилась в его душе за эти годы?

— Ты знаешь, когда-то я мечтал о том, чтобы избавить этот мир от негодяев, вершить справедливость. «Зло должно быть наказано», — так я считал и думал, что для этого достаточно стать офицером полиции, сажать убийц в тюрьму и ловить воров. Мне казалось, если я, Рауль Хименес, буду честно делать свое благородное дело, помогать людям, то мир станет лучше.

Но что я увидел — часто речи о справедливости вовсе не шло, полиция служила интересам политиков, военных, аристократов, промышленников, покрывала их преступления, когда дело касалось властей, нам и вовсе затыкали рот. Поначалу я пытался сопротивляться, но потом система взяла свое. Она смяла меня, вместе с достоинством, гордостью, честью Я стал брать взятки, думая, что так помогу Дуду, что так накажу богатых за их богатство.

Эта пачка росла, а я чувствовал, как каменеет моя душа. Каждое утро, вставая, я чувствовал ее тяжесть, и понимал, что еще чуть-чуть, и она утянет того, кто был Раулем Хименесом, на дно.

Я не знал, что делать с собой. Я боялся сказать тебе, чтобы не запачкать в той грязи, в которой оказался. — Рауль поднял глаза на Мию, та смотрела себе на руки и молчала. Ее лицо стало похоже на маску и совершенно бледно. Рауль перевел дух и продолжил.

— На днях я встретил одного человека из Кордовы. Мы сидели и говорили с ним в баре, он не знал, что я полицейский, и беседа завязалась совершенно случайно. Он рассказывал, что путешествовал по Южной Америке, всюду видел ужасающую нищету, голод, болезни, и это при том, что наши страны богаты полезными ископаемыми, что здесь выращивается много ценных культур, однако все национальные богатства принадлежат только маленькой кучке аристократов, коммерсантов, иностранцев. Народ трудится, не покладая рук, но ничего не имеет, кроме унижений.

Чтобы изменить это, нужно бороться. Нужно бороться всем вместе, потому что порознь мы не можем им противостоять, даже имея самые благие намерения. Нужно бороться, думая в первую очередь не о себе, а о других. Сокрушить систему, которая ненавидит свой народ.

И я думаю, для меня это сейчас единственно верный путь — послужить общему делу, Родине, революции. Иначе — лучше мне умереть.

Он замолчал и вдруг почувствовал, как внутри расплавился жесткий свинцовый шар, и пали прутья решетки, что давили грудь уже несколько лет и мешали дышать. Он вздохнул свободно и снова взглянул на жену.

Мия поднялась, подошла к нему, обняла и заплакала:

— Надо жить, Рауль, жить и бороться. Другого пути нет.

Что может быть страшнее смерти? Что ждет нас там? Закутанные в черное монахини знали: за гранью сущего их встретит Отец Небесный, и потому они не роптали и не боялись. Меня там не ждал никто. Для меня после остановки сердца наступала безлюдная и безбожная тьма. Если только Хосе…

Вдруг представилось: он не бросит меня одну. Верный, преданный Хосе со светильником во мраке, будет ждать, даст знак, чтобы не боялась, поделиться светом, чтобы не заплутала… Хосе, чистое сердце, добрая душа, он не оставит меня, как я оставила его. Хосе, клянусь, я искуплю, я сделаю все, чтобы твоя смерть была не напрасной. Я оправдаюсь перед тобой, верь мне…

Когда-то, бессонной ночью, я поняла — его безответная любовь ко мне не дает ему стать целостным. И эта рана, эта пропасть между ним и миром становится тем бездонным источником, откуда он черпает вдохновение. Переплавляет отчаяние, боль, тоску в стихи. И они пылают, жгут, кровоточат, они искренни, от них бросает в дрожь, и не спишь ночью. Их внутреннее движение — драма и трагедия. Строки, строки, и кто-то невидимый стискивает сердце, и теряешь дыхание, и плачешь, и мурашки по коже, и дрожащей рукой ставишь маленький томик на книжную полку и невидящим взглядом смотришь в окно.

А потом, уже на следующий день после обжигающе-смутной ночи, ты все еще носишь угли его стихов в себе. И, кажется, что несешь камни, из которых был создан мир или зародыш Большого взрыва, то есть что-то такое, что связывает тебя не только с сердечной болью другого человека и его неустроенностью в этом мире, но и со всем Мирозданием, Космосом, Вселенной…

Пропасть могла исчезнуть лишь одним путем — если бы я шагнула ему навстречу. Наверное, он был бы счастлив. Он был бы счастлив и стал бы сладок в своих стихах. А, может, и вовсе перестал бы писать. Или разочаровался в своей любви и во мне. Кто теперь знает, ведь я не шагнула.

Он выбирал себе подходящих жен, мудрых, которые понимали свою роль. Ревность ко мне им была неведома. Он относился к своим женам так, как относятся к добрым феям, оберегающим дом, как к хранительницам очага, что устраивают его обыденное бытие, рожают ему детей, услаждают по ночам, берут на себя заботы по примирению его существования с внешним миром — гости, приемы, светская жизнь.

Да, они знали свое место красавиц, супруг, матерей, и не претендовали на большее, не старались разорвать ему когтями сердце, чтобы уютно устроиться там. И, главное, они уважали его. Уважали его тайну творения, к которой едва могли приблизиться, которую не понимали. Но им ясно было одно — он другой, и следует принять это, чтобы жить рядом и не требовать изменения, переделки.

Он не должен был умереть в сорок лет. Для его гения годы лучших стихов были еще впереди. Он открывал все новое и новое о мире, и его неутихающая боль билась в строчках, заставляя читателей по-иному смотреть на жизнь, сопереживать и становиться лучше. Да, я верила в то, что его стихи делают людей лучше — чуткими, добрыми, понимающими. Одаривая других своей болью, тоской, он учил любить.

Но лед в его стакане, кусочек льда будто из «Снежной королевы» и одновременно «Спящей красавицы» — так сказочна его смерть, что хочется пойти и разбудить чудом — поцелуем, слезами. Но лед пропитан ядом и чуда не будет…

Была ли я набожной женщиной? Нет. Мой век не признавал Бога и быть набожной было немодно. Мы хотели освободиться от Него, ибо думали о себе, как о богах. И нам хотелось, чтобы Богом была жизнь, природа, искусство, но не Тот, перед кем нужно отвечать за свою жизнь. Мы жили так, словно были бессмертными — наслаждаться, пьянствовать, веселиться ночи напролет, слушать музыку, стихи и думать — вот оно, настоящее. Мы стали старше, потому что к нам пришел Бог, или Бог пришел к нам, потому мы стали старше?