Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura"
Если есть обжиг взросления, то я его прошел, правда, изрядно поджарив пятки, но когда хромаешь на две ноги, это не заметно. Да, что там хромота, ‒ пусть даже душевная, по сравнению с небом над нами?
А на небе, как и всегда, плыли облака. Они проплывали надо мною то быстро, то медленно, так само пролетали и мои дни. Я делал то, что хотел делать и был тем, кем хотел быть, и имел всё, что хотел иметь. Но даже, когда у меня ничего не получалось, и я делал не то, что хотел делать и не имел то (или кого…), хотел бы иметь, у меня было всё в порядке. Я шагал по жизни в «башмаках подбитых ветром» и мог сказать о себе словами Бернса:
Растет камыш среди реки, Он зелен, прям и тонок. Я в жизни лучшие деньки Провел среди девчонок.Но былая веселость не вернулась ко мне, я не смог забыть свою любовь. Будто потерял руку, ‒ привыкнуть можно, забыть нельзя.
Забыть ли старую любовь И не грустить о ней? Забыть ли старую любовь И дружбу прежних дней? За дружбу старую – до дна! За счастье прежних дней! С тобой мы выпьем, старина, За счастье прежних дней.* * *
– Кто ж с таким фэйсом употребляет водку?
Неожиданно обратился ко мне в буфете поезда «Запорожье – Херсон» один пассажир. Заговорил он со мной, безо всяких к тому побуждений с моей стороны. То был ничем не примечательный старик. Безжалостное время и крепкие напитки изрядно потрепали его. В его, помятом жизнью лице, все было до заурядности обыкновенно, как в изношенной рублевой банкноте: небритый, с сизым носом, морщинистым лбом и мешками под глазами. Тем поразительнее были его на редкость живые, зоркие глаза. Выдержать его взгляд было так же непросто, как смотреть в нацеленное в глаза острие шила. Так, уколом ока в око, оценивают незнакомого человека тертые зэка. Я сразу понял, такого не проведешь.
Машинист черт-те куда спешил. С какой стати и, куда? С колеи не свернешь, все прибито до скончания века. Кто сам себя загнал в колею, ‒ своей судьбе не хозяин. Ничего подобного, я сам решил стать врачом, буду приносить реальную пользу. Да и против кого поднимать восстание, когда все «за»? Слепым не нужен свет, вокруг одни слепоглухонемые.
А ветряные мельницы пусть подождут очередного рыцаря печального образа. И хватит об этом, а то я, словно оправдываюсь, как будто не уверен в своей правоте. Да и кто знает, что в этой жизни важно, а что, нет? Я вроде молодой, а хлебнул сполна, хватит на троих. И… ‒ что́ с того? Ничего, если не считать, что я перестал мечтать.
Поезд увозил меня все дальше от Запорожья, где я оставил часть себя. Вагон кидало из стороны в сторону, как лодку по волнам, его разболтанные потроха устрашающе лязгали. Со всех щелей дуло. Буфетчица, в боевой раскраске и в черных матерчатых перчатках с обрезанными по дистальные фаланги пальцами, с виртуозностью наперсточника орудовала тремя уцелевшими стаканами. Их остро сколотые края навели на мысль о Гуинплене. Что ж, в очередной раз подбросим монету. Учитывая то, как сегодня штормит, в случае проигрыша, сейчас появится еще один Человек, Который Смеется.
Не смешно. Чепуха! Это только кажется, что не смешно, у жизни тяжелый кулак, а случай тот еще шутник. Тонко и жалобно дребезжала какая-то вагонная железяка, будто жаловалась на жизнь. Было холодно. Я никак не мог согреться.
– Ну́? Что ты вылупился? Вопрос по существу, – его глаза еще пристальней уставились на меня из своих мешков.
Пьяницам свойственна эта своеобразная, граничащая с хамством, простота. Я молча разглядывал кровавую паутину капилляров в его невыносимо сухих глазах. Уяснив, что я смотрю на него в оба глаза и стойко держу его взгляд, он снял свой вопрос.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})– Хорош, переморгали. Вопросов больше нет, – выключил свою угадайку он, и тут же, спросил снова:
– А может, тебя кто обидел?
И, не дождавшись ответа, сам себе ответил:
‒ И так видно, что, да.
Он опять стал вглядываться в меня полным внимания, пронзительным взглядом. В его глазах не было наглости, но не было и застенчивости, он глядел на меня без любопытства, но и без равнодушия. В его глазах не было и тени доброжелательства, ‒ то был жуткий в своей отрешенности всезнающий взгляд. У меня появилось ощущение, что он смотрит вглубь меня, как будто увидел там то, чего не дано увидеть мне самому. Ну, и, что́? Возможно, он и был кем-то, когда-то, но для меня он не представлял интереса: антураж текущего момента, не более. И я перестал обращать на него внимание.
А поезд мчался ночными просторами, громыхая на стыках рельсов. За грязным вагонным стеклом в сиянии своих прожекторов с гудками и уханьем проносились встречные составы и пропадали в черной дыре ночи. От резких толчков время от времени открывалась тяжелая, окованная железом зеленая дверь и грохот, холод и вонь мазута усиливались, но они перестали меня раздражать. Очертания окружающих предметов сделались менее резкими, вроде бы сгладились углы, сердце стало биться ровнее и ко мне, как когда-то, пришло волнующее ощущение дороги. Но, нынче, не прежде… ‒ и, ни к чему сравнивать.
Я наконец, согрелся, и на минуту даже забыл, в какую сторону еду. Хотя, если ты откуда-то выезжаешь, то обязательно куда-то приезжаешь. Так уж заведено, и водка тут не причем. Но дорога, порой бывает важнее пункта прибытия, а человек, которого на ней повстречал, остается в памяти вечным твоим спутником. В этом наше счастье, а иногда беда.
– Запомни, сынок, злопамятство себе дороже.
Он задумчиво поскреб серебро щетины на подбородке. Вдруг взгляд его устремился на что-то, увиденное им в мире страстей, что жил в нем.
‒ Никогда нельзя изменять, никому, ни в чем, особенно, себе, ‒ медленно проговорил он. ‒ Но, у человека есть потребность прощать. Не прощая, ты становишься несвободным, ‒ осекся он, с изумлением всматриваясь в то, что увидел. Что он там видел: себя, меня?
Поезд рвануло на стрелке. На узкой стойке у окна, как знак свыше, подпрыгнули наши стаканы. Лицо его преобразилось, помрачнело. Кто-то невидимый прибавил яркость освещения в вагоне, и в безжалостном свете люминесцентных ламп обозначилась каждая из его морщин, превратив его лицо в маску печали.
‒ Учись забывать обиды, – сказал, как гвоздь забил он. ‒ Иначе твоя жизнь… ‒ ты ее профукаешь.
Слова его были верны́, но не сразу в меня поместились. Да и кто из нас слушает мудрые советы.
* * *
Всему виною был дождь.
А может, случай? Где есть Бог ‒ нет места случаю.
Подходила к концу летняя сессия. Жарким полднем после экзамена по венерическим болезням наша подвыпившая компания оказалась в знакомом месте возле «Чебуречной». И тут рана, которую я считал зажившей, открылась, до самой глубины. Во всем виноват был дождь, вернее гроза, которая разразилась, когда мы проходили мимо.
Рокот далекого грома давно предвещал грозу. Стоял тяжелый, недвижимо липкий зной. И меня весь день томило чувство, похожее на нечистую совесть. Я чувствовал себя, как будто виноватым в чем-то, хоть я ничего еще не натворил. И полученная на экзамене оценка и вино, не подняли настроения. Всему виной был дождь.
Солнце вдруг быстро заволокло тучами, и небо свинцовым пологом провисло надо мной. Все настороженно замерло и притаилось. Казалось, затосковала сама природа от этой напряженно тягостной тишины. Я это отметил, но как-то так, между прочим, как и остальные, был в подпитии. Тем не менее, решил уйти. Как водится в пьяной компании, меня шумно уговаривали не расстраивать «коллектив», зайти в эту, кстати подвернувшуюся таверну, выпить по кружке пива и переждать грозу.
