Татьяна Устинова - Близкие люди

– Но вы спрашивали ее? Выясняли?

– Нет, – Он резко тормознул на светофоре, оглянулся на Ивана и, сильно выкрутив руль, переполз в соседний ряд. Огромная машина слушалась его, как дрессированный слон. – Я ничего не выяснял. Но мой зам, ну тот, что тетрадь утащил, сегодня с пафосом мне разобъяснял, что он ее любит. Сашку то есть. Представляете? Он ее любит и решил спасти!

– А почему вы так веселитесь?

– Да потому, что я несколько дней был уверен, что это он строит какие-то козни против меня, а он… влюблен, мать его!

Вы представляете?!

– Как-то не очень, – призналась Ингеборга.

– Да ну вас! – Он махнул на нее здоровой ручищей. – Не понимаете, и не надо!

– А что стряслось с вашим прорабом?

– Ничего особенного, – Степан помрачнел, – он просто умер. Во сне. Сегодня ночью. Я вчера уехал… ну, то есть… увезли меня, а они остались. Они – это Черный, тот самый зам, который влюблен, и Петрович. Они еще пили долго, так мне Черный сегодня рассказал. А утром он встал, а Петрович… неживой уже.

Ингеборга пристально смотрела на большие неухоженные руки, сжавшиеся на руле в здоровенные и беспомощные кулачищи. Ногти были желтые, не слишком чистые, вросшие намертво, как будто Павел Степанов был каменотесом, а не владельцем процветающей компании.

– Врач сказал – сердце скорее всего. Точно он пока не знает. У него сердце было не слишком… и гипертония. Он мне вчера жаловался, что где-то клофелин потерял.

– Клофелин? – осторожно переспросила Ингеборга. – По-моему, это очень сильное средство.

– Черт его знает. Моя мать тоже всегда его от давления принимала. Знаете, у них какие-то свои представления о жизни… были. Они никаких новых препаратов не признавали.

Потому что в те времена, когда им выписывали клофелин, все врачи были внимательные и добрые, лекарства помогали, больничные оплачивались и так далее…

Ингеборга смотрела на него во все глаза. Господи Иисусе, это он или не он?

– В общем, умер Петрович. Черт знает, как я без него работать буду. Я без него никогда не работал. И жену его жалко – такая веселая, толстая, вечно пироги какие-то носила и с собакой возилась. У них собака большая, овчарка. Веста. Она у нас на объекте живет. – Они ползли теперь в крайнем левом ряду, за троллейбусом, и водитель троллейбуса страшно нервничал, и поминутно высовывался в окно, и оглядывался назад, не понимая, почему не отстает этот громадный черный джип.

– Но не это самое плохое, – вдруг громко сказал Павел Степанов, как будто решился на что-то. Ингеборга от неожиданности уронила сигарету и уставилась ему в лицо. – Самое плохое то, что он со мной хотел о чем-то поговорить, понимаете? Он что-то хотел мне рассказать еще третьего дня в офисе, когда тетрадь пропала. Но мне было не до него, я подозревал Черного и не знал, что с этим делать. А теперь Петрович умер, и теперь я не знаю, сам он умер или его прикончили!..

– Что? – переспросила Ингеборга. – Что с ним сделали?!

– Прикончили! – ответил он с силой. – Мне даже думать об этом не хочется, но если это как-то связано с тем, что он собирался мне рассказать, то…

– Павел Андреевич, вы же не служите на посылках у местного наркобарона! Или служите?

– Послушайте, я третий раз прошу вас не называть меня Павел Андреевич! Это что, так трудно запомнить?! Или вы специально выводите меня из себя?!

Ингеборга наклонилась и подняла с коврика еще дымящуюся сигарету.

– А как прикажете вас называть? – Она распрямилась. У нее было красное сердитое лицо. – Павлик? Это смешно. Степаном… вас называют только близкие друзья, как я понимаю.

– Называйте как хотите, – разрешил он устало, – черт с вами.

Они помолчали.

– Вам нужно объехать этот троллейбус, – посоветовала Ингеборга задумчиво, – если вы не хотите стать причиной ДТП.

– Что?

– Троллейбус. Вы нервируете водителя. Он забыл про все на свете и только и думает, что вам может быть от него нужно.

Степан посмотрел на троллейбус.

– Вы едете за ним уже минут двадцать. Вы даже на остановках за ним останавливаетесь. Его сейчас инфаркт хватит.

Пока Степан обгонял троллейбус, Ингеборга собралась с силами.

– Неужели вы всерьез думаете, что ваш прораб знал какую-то страшную тайну, за которую вполне мог поплатиться жизнью?! Вы ведь даже не уверены до конца, было ли то, первое, убийство убийством или он сам упал, ваш шантажист и вымогатель! Кроме тетрадки, которую утащил ваш влюбленный зам, у вас нет никаких доказательств того, что он был для кого-то так опасен, что его решили убрать. И ваш прораб – сердечник, потерявший лекарство и всю ночь налегавший на водку! С чего вы взяли, что его смерть как-то связана с тем происшествием?!

– Не знаю, – сказал Степан задумчиво. – Ни с чего. Просто я уверен – таких совпадений не бывает, Инга Арнольдовна.

– Не называйте меня Ингой Арнольдовной! Я в школе до смерти устала от этого имени! У меня есть настоящее – Ингеборга. Называйте меня Ингеборгой.

– Хорошо, – согласился Степан. От ее имени у него почему-то холодел позвоночник.

– И при чем здесь совпадения? Человек умирает от сердечного приступа, только и всего. Конечно, это очень неожиданно, но ведь нет ничего криминального в том, что человек может умереть от сердечного приступа!

– Он умирает от сердечного приступа, так и не рассказав мне о чем-то… В этом все дело. Я не стал его слушать. Убийца знал, что я так и не выслушал его, и убил его раньше! Чтобы он не мог уже ничего рассказать. Понимаете?

– Я понимаю, что вам отчего-то хочется нечеловеческих страданий, – заключила Ингеборга безапелляционно, – вот вы и выдумываете невесть что. Почему-то вам нравится обвинять себя в смерти вашего прораба, и вы обвиняете, а это по меньшей мере глупо. Только в советской художественной литературе положительный герой отвечал за все, Павел ан…

Простите. Я совершенно посторонний человек, я понятия не имею о вашей работе, я совершенно не знаю, какой вы руководитель – догадываюсь, что не самый лучший! – не смогла она удержаться, – но я говорю вам серьезно: вы ни в чем не виноваты. Это ясно как день. Вы не профессиональный Шерлок Холмс, и вы не можете делать какие-то сногсшибательные выводы из мелких и ничего не значащих фактов. Перестаньте обвинять себя – в этом нет ничего хорошего. Это никогда и никому не приносило пользы.

– Я что-то не понял, – тихо сказал Павел Андреевич, внезапно выходя из комы, в которую она повергла его своей пламенной речью, – что вы пытаетесь сказать?

– Я не пытаюсь, я просто говорю вам, что вы лично ни в чем не виноваты!

Совершенно отчетливо он вдруг понял, что она жалеет его.

Жалеет и понимает, как он ненавидит и презирает себя за то, что так и не смог разобраться до конца, за то, что допустил смерть прораба, за то, что подозревал друга, а тот оказался ни при чем, за то, что трусит расспросить обо всем Сашу.