Татьяна Корсакова - Ведьмин клад

– Ты ж, Валюшка, меня пойми. Ежели пристрою я тебя, к примеру, сразу на кухню, то вопросы лишние могут у людишек возникнуть. А людишки ж нынче, сама знаешь какие, даже кое‑кто из ваших уже к Игнату моему с доносами прибегал. Ты месячишко‑другой на лесоповале поработай, а там посмотрим, куда тебя без лишнего шуму можно определить.

Работа на лесоповале была тяжелой, совсем не женской, такой, что домой Валентина возвращалась ни живая, ни мертвая. В ее обязанности входило очищать срубленные вальщиками сосны от веток. В первый день она так намахалась топором, что к вечеру рук не могла поднять. От мозолей на ладонях спасала целебная мазь Матрены Тихоновны да подаренные дядей Евсеем рукавицы, а вот от колючих веток, так и норовящих попасть в лицо, да от настырного, с ума сводящего таежного гнуса не было никакого спасения. Но Валентина не жаловалась, знала, что и остальным не легче. Ссыльным поблажек никто не делал, к женщинам на лесоповале относились так же, как и к мужчинам.

С Игнатом они виделись только вечерами за ужином. Весь день он мотался по окрестностям по каким‑то своим милицейским надобностям, в родимый дом возвращался уже затемно и, как казалось Валентине, с неохотой. Причину того она видела в себе, в нежелании комсомольца Игната Морозова жить под одной крышей с дочкой врага народа. Наверное, если бы не отцовский наказ не обижать Валентину, пришлось бы ей ох как несладко, потому что видно было, характер у товарища милиционера прямой и бескомпромиссный. Оттого, наверное, ненароком подслушанный разговор привел Валентину в полное замешательство. Она как раз развешивала выстиранное белье, когда отец и сын вышли на крылечко покурить. По голосам, злым и возбужденным, чувствовалось, что они о чем‑то спорят. Валентина прижалась к стене сарайчика, затаила дыхание.

– Да ты что творишь, батя? – Это Игната голос – злой, как обычно.

– А то творю, что должно. – А это дядя Евсей говорит, неспешно, с расстановкой. – Ты же сам знаешь, какая у нас сейчас ситуация. Не могу я ее выделять, чтобы вопросов никаких не возникло.

– А Зоську Пономареву отчего ж тогда выделить не побоялся, пристроил поварихой на кухню?

– Да оттого и пристроил, дурья твоя башка, что до Зоськи мне дела никакого нет, а за Валюшку боязно. Пускай она еще месяцок в лесу поработает, а там я ее уж как‑нибудь под шумок.

Так это они про нее, выходит, спорят…

– Батя, да ты на нее поглядь! Она ж ребенок еще совсем, чтобы топором на лесоповале махать! Ей же тяжело там.

– Так не жаловалась, – дядя Евсей закашлялся, а Валентина прижала ладони к груди, чтобы унять трепыхающееся сердце. Это что же получается, это получается, Игнат за нее тревожится?!

– Не жаловалась, потому что гордая. А сам, что ли, не видишь, что не женская это работа?

– Остальные работают…

– Остальные – это не Валентина, ты же сам говорил. Значит так, батя, я знаю, на складе место учетчицы освободилось. Ты давай‑ка ее туда оформи по‑быстрому, а больше ничего для нее не делай.

– Да куда уж больше – на склад учетчицей!

– Батя!

– Все, сын, не ярись. Сделаю, как просишь. Но и ты гляди, Валюшка мне как дочь. Так что давай без этого…

Что ответил Игнат, Валентина расслышать не успела, на крыльцо вышла Матрена Тихоновна, и пришлось спешно делать вид, что она занята стиркой.

На склад Валентину перевели уже на следующий день, а Игнат даже виду не подал, что приложил к тому руку, все так же хмурился при встрече, избегал разговоров и отводил глаза.

Тот день Валентина запомнила очень хорошо. Игнат зашел на склад по какой‑то своей надобности, долго о чем‑то вполголоса разговаривал с бригадиром, дядей Шурой, ру ководившим разгрузкой тягача с привезенными из тайги бревнами. Валентина подходить близко к мужчинам не решалась, притулилась с учетной книгой в руках возле сложенных в штабеля бревен, ждала, когда дядя Шура освободится.

Едва уловимое движение за спиной она скорее почувствовала, чем услышала. Развернулась было посмотреть, что не так, но в тот самый момент Игнат в два прыжка оказался рядом, с такой силой дернул за руку, что Валентина не удержалась, кубарем покатилась прямо под ноги дяде Шуре. А с самого верха бревенчатой пирамиды, аккурат на то место, где она всего секунду назад стояла, рухнуло огромное бревно…

Целую неделю Валентина искала способ поблагодарить Игната за свое спасение. Тогда, на складе, она совсем потерялась, расплакалась, как маленькая. А он ушел, точно ничего и не случилось. Может, для него и не случилось, а она про себя что‑то очень важное узнала, такое, о чем даже думать неловко. Но, как ни крути, а спасибо сказать надо непременно. А тут и случай подвернулся. Для селян началась жаркая пора – сенокос. Дядя Евсей уехал в райцентр по каким‑то своим председательским делам, а Игнат еще на рассвете отправился за Лисий ручей траву косить. Обед Валентина сама вызвалась ему отнести. Матрена Тихоновна если и удивилась, то виду не подала, молча собрала узелок с едой, так же молча протянула его Валентине.

Лисий ручей пришлось переходить вброд. Пока переходила, замочила не только ноги, но и платье. Некрасиво получится, в мокром платье, но теперь уж что – не станешь же обратно в Бирюково возвращаться.

Игнат сидел, привалившись голой спиной к сверстанному стогу, запрокинув загорелое лицо к небу. Красивый он, до чего ж красивый! Аж дух занимается. Валентина в нерешительности остановилась напротив. Ну и что теперь делать? Человек отдыхает, а она с благодарностями…

– Валюшка, ты? – И как только догадался? Ведь глаза до сих пор закрыты.

– Я. – Она присела рядышком, узелок с едой поставила тут же, между собой и Игнатом. – Вот, обед тебе принесла. И еще… – Говорить тяжело, потому что Игнат уже не сидит с закрытыми глазами, а смотрит внимательно‑внимательно, прямо в душу.

– У тебя платье вымокло. – А улыбка у него озорная, мальчишеская. – Холодно теперь, небось?

Ей не холодно, ей жарко так, что щеки и даже уши пылают.

– Ты красивая, Валюшка. – Продолжает улыбаться, а взгляд уже совсем другой, непонятный, ощупывает ее лицо, шею, грудь. – Не могу я больше, Валюшка. Сил моих больше нет это терпеть…

Горячая ладонь на мокрой коленке, вторая гладит по волосам, а губы совсем близко, и дыхание земляничное…