Екатерина Мурашова - Земля королевы Мод

В словах Зины была крестьянская жестоковыйная справедливость. Я склонила голову. Дашка судорожно, сминая обложку, прижимала к себе очередной детектив. В детективе осиротевших детей, собачек и прочих забирали к себе в шикарную усадьбу добрые богатые герои или, в крайнем случае, отправляли их за границу к другим добрым и богатым людям.

По словам Зины, на улаживание всех дел уйдет еще около месяца, который ей придется провести в Петербурге. Ей это было в тягость, и она каждый день волновалась и бормотала за свое хозяйство, хотя я, если честно, не очень понимала, что именно нужно делать в крестьянском хозяйстве в декабре месяце, учитывая, что куриц и петуха она оставила соседке, а пятерых кошек раздала по людям до своего приезда. Кошек взяли охотно, так как четверо из пяти были еще матерью притравлены на крыс. Я всегда думала, что притравливают только охотничьих собак. Зина объяснила мне, что на матерую крысу не каждая сельская кошка выйдет, а только одна из десяти. А из городских и вовсе – одна из ста, потому что амбарная крыса – это зверь. Сильный и опасный. Прищурившись и приглядевшись к моим свинкам, Зина презрительно цыкнула зубом и сказала:

– Пустое. Даром, что здоровые. Барсик с Пушком вмиг бы передушили.

Когда день спустя Машка предложила Зине погладить свинку, сидящую у нее на коленях, и тетка протянула было руку, Флопси укусила ее за палец.

– Зина, чтобы время в Петербурге не пропадало, возьмите детей, хотя бы Машу и Киру, и сводите их в Эрмитаж или хоть в Кунскамеру. Заодно сами посмотрите. Третий четверг месяца пускают бесплатно, – предложила я.

– Благодарствуйте, – ответила Зина и отвернулась к плите.

К середине декабря слегла Фрося. На прямой вопрос, что именно у нее болит, она отвечала: «Ничего». В повествовательной интонации этого ответа, не слишком скрываясь, жила какая-то безнадежная окончательность. Возможно, у нее действительно ничего не болело. Но она практически не вставала и не ела. Пила только воду, в которую Дашка крошила тронутые ржавчиной осенние яблоки, мешок которых еще в начале ноября прикупила по случаю у кого-то на рынке.

На третий день я вызвала по телефону участкового доктора. Пусть хоть давление померит и легкие послушает – решила я. Нельзя же вообще ничего не делать! Накануне его прихода ко мне в комнату поскреблась Дашка.

– Заходи, Даша, – пригласила я.

– Анжелика Андреевна, вы сами с ним поговорите, ладно? – с порога попросила она. – В смысле, с врачом. У вас лучше… Спросить и все такое…

– Конечно, конечно, – согласилась я. – Но только в том случае, если он или она придут до трех. Позже мне на работу.

Я почти дословно могла поведать Дашке все то, что скажет о Фросе участковый врач, но мне не хотелось раньше времени лишать девушку иллюзий. В конце концов – я же сама зачем-то его вызвала!

– Хорошо бы раньше трех, – пробормотала Дашка. – И еще, Анджа, вы вот знаете что… Вы спросите у нее так… Ну, чтобы она правду про лекарства… Я, знаете, слышала, что они вот таким одиноким старикам новые, хорошие лекарства даже и не прописывают, потому что, мол, у них все равно денег нет. Пропишут ерунду какую-нибудь дешевую и все. А теперь всякие лекарства есть – мне-то ни к чему, как бабуленька умерла, но я от девочек на рынке наслушалась… И… я вас уже запутала, да? Это я к тому говорю, что вы врача-то попросите, пусть она ей нормальные, дорогие лекарства выпишет, я, это… куплю… у меня деньги есть…

– Дашенька, дорогая, – искренне растрогалась я. – Я тебя прекрасно понимаю, и, разумеется, все скажу врачу, но, видишь ли, от старости лекарства пока не придумали. А Фрося, к сожалению, уже очень, очень старая…

– Все равно! – Дашка упрямо выпятила нижнюю губу, вмиг сделавшись похожей на большого карася. – Пусть лекарства скажет, – помолчав, она добавила. – Я, если хотите, для себя стараюсь. Как вы, Анджа говорили: «позиция разумного эгоизма». Пока Фрося есть, мне все кажется, что и бабуленька моя не до конца умерла…

«Позиция разумного эгоизма» – надо же! Я удержала в себе неуместную по теме улыбку. Вот уж не угадаешь, где Чернышевский отзовется! Но, в общем-то, все сходится. Бедная лиговская Дашка, судьбой загнанная на боковые пути огромного вокзала жизни, попросту стесняется в себе высоких и чистых порывов души, и, как и герои Чернышевского, ищет им какие-то рациональные объяснения. Ей кажется, что все высокое и чистое в этой жизни предназначено для книжных, киношных или уж рекламных героев.

Смотреть на тусклое лицо пришедшей врачихи было скучно и я смотрела на ее руки – руки профессионала. Словно отдельно от хозяйки, они ловко простукивали почти отсутствующую Фросину плоть, мерили давление в замедляющей свой бег крови, считали пульс, потом достали из чемоданчика какую-то ампулу, одноразовый шприц и быстро, почти незаметно сделали укол. Руки были поистине умелыми. Врачиха носила на пальце толстое и потертое обручальное кольцо и, кажется, зубами обгрызала заусенцы.

Я честно выполнила Дашкину просьбу, а врачиха в ответ также честно прописала Фросе какое-то неизвестное мне, явно современное средство для поддержания сердечной деятельности.

В коридор я вышла вместе с ней, оставив Дашку у Фросиной постели.

– Может быть, еще что-то надо сделать? – спросила я. – Может, в больницу, обследование?

– И-и-и, милая! – врачиха залихватски и почти весело взмахнула рукой, в которой мне вдруг помстился клетчатый платочек. – Что в той больнице, если человек себя пережил? Да только у меня на участке, здесь, по коммуналкам, с десяток таких одиноких лежат – смертушки ждут. А всего?… Но если внучке тяжело будет, уход, все такое, – врачиха снова стала деловитой и серьезной. – Тогда вызывайте, конечно, будем оформлять…

Я не стала объяснять врачихе, что Дашка не родственница Фросе, и не стала спрашивать, кого, куда и зачем оформлять. Надо будет – разберемся, – решила я. У нас в квартире уже и без того на текущий момент много всего «оформлялось». Два уголовных дела, опека над сиротами… Пока достаточно!

Огромная Зина как бы не с удовольствием вместе с Дашкой взяла на себя заботу о почти невесомой и с каждым днем тающей Фросе. Ходить за больной казалось ей гораздо естественнее, чем ходить в Эрмитаж. На каком-то уровне сознания я не могла с ней не согласиться.

Звонок сначала робко позвонил один раз (к Фросе), потом еще один, потом два (Кривцовы), потом три раза подряд (ко мне). Слегка удивившись, я отложила книгу, слезла с кресла, в котором сидела с ногами, надела тапки и пошла открывать, зная, что Зины и детей дома нет.

На пороге стояла довольно молодая женщина в наброшенном на плечи сером пальто и матерчатых туфлях, на которых темнели мокрые пятна. Усталое лицо женщины показалось мне смутно знакомым. Я решила, что она уже приходила к нам менять книги, и я мельком видела ее в коридоре. Но сегодня был отнюдь не вторник, а наша «библиотека» работала строго по расписанию – таково было мое изначальное условие.