Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura"

Сегодня никуда не надо спешить. Воскресенье, нет лучшего дня в неделе. А завтра начинается сессия, до первого экзамена еще целых пять дней. Это была свобода. Завтра мы с Ли решили на речном трамвае спуститься вниз по Днепру в село Беленькое. Ли там бывала раньше и много раз рассказывала мне о том, что там есть настоящий сосновый лес. Я полянин, вырос среди степей и неоглядных днепровских далей, меня приподымала широта их просторов. Я дышал воздухом зеленых ветров этих вольных стихий, и я никогда еще не был в сосновом лесу.

– Ты хоть сможешь березу от елки отличить? – смеялась надо мной Ли.

– Смогу, – уверенно отвечал я, – Если на них будут таблички…

Вспомнился незабвенный Шелли. Нельзя сказать, что у меня отсутствует чувство природы. Мое детство прошло в послевоенные годы, едва ли ни единственной утехой и развлечением для нас была природа. Я знаю много деревьев, но те, которые растут в лесу, больше известны мне по картинкам из Детской энциклопедии и описаниям к ним. Конечно, книжные знания не откроют непередаваемой красы природы, лишь прикоснувшись к ней непосредственно, можно ощутить и услышать ее божественную музыку. Мне нравятся березы, как можно их не любить, но у нас на юге они не растут и я их никогда не видел. Казалось бы, мелочь, но в ней, как в капле росы отразилось, насколько мало я видел и столь же мало знаю. Не от того ли, что мало чем интересуюсь? Нет. По большому счету, вряд ли… Но не слишком ли однобоки мои интересы?

Впрочем, это можно выяснить и в другой раз. Завтра приближалось, а вопрос финансового обеспечения оставался открытым настежь. Теперь я со всех сторон прикидывал, как вырулить из финансового виража. Я перебирал разные варианты, но среди них не было ни одного стоящего, и я один за другим отбрасывал их в покосившийся платяной шкаф, собирать пыль. Он как раз для этого годился, стоял распахнутый с отвалившейся, прислоненной к стене дверцей. Я глядел, как всходит солнце, оно светило все ярче. Начинался день и обещал он много интересного.

Я вернулся в комнату, где на полу на ватном одеяле и разметавшихся простынях спала Ли. После того, как у дивана отломилась вторая ножка, мы среди ночи перебрались на пол… Я вошел совершенно бесшумно, стараясь ее не разбудить, но она сразу открыла глаза. В ее весенних глазах я увидел осень. Ли грустно улыбнулась и две большие слезы скатились по ее щекам. Она отвернулась и стала водить пальцем по узорам текинского ковра, на котором мы расположились. В прошлом, это творение рук туркменских прядильщиц было вещью совершенной красоты, настоящее произведение искусства, но безжалостное затаптывание превратило его в протертый до нитяной основы половик. Рядом с ее головой утреннее солнце положило косой луч, в котором серебрилась вечно живая пыль, похожая на чудесных рыбок, плавающих в воздухе.

– О чем зажурилась, моя Эвридика? Гляди, какой день нас ждет за окном, – с улыбкой спросил я, схоронив подальше тревогу.

Водя пальцем по геометрическому узору темно-красного ковра, она тихо сказала:

‒ Мне так грустно…

‒ Почему?

– Под утро мне приснился странный сон, там бабочка подружилась с огнем черной свечи. Дружба пламени с мотыльком, это про нас с тобой. То был волшебный сон, я даже не знаю, как тебе его передать, нет слов сказать. Это был какой-то дивный подъем, упоительное восхищение, экстаз! К сожалению, с плохим концом… Зато как необыкновенно легко, как хорошо мне было во сне. Я испытала такое блаженство, его нельзя сравнить ни с чем, ни с сексом, ни с алкоголем, ни с наркотой. Что это было? Не знаю. Но, веришь, это не похоже ни на что, из того, что мне довелось испытать. Неизведанное чувство, светлейшей восторг, пережив это, смерть, мне кажется неизбежной.

– Не надо, кинь грусть, это всего лишь сон. Сны не сбываются, – я стал успокаивать ее.

Когда на Ли накатывала ностальгия, она передавалась и мне. Настоящая ностальгия, это не тоска по дому, это тоска по самому себе, и хотя Ли везде была, как дома, ностальгия снедала ее, а от нее заражался я, и мы оба страдали от безысходности, от неудовлетворенности настоящим и неуверенности в будущем. Поэтому я всегда старался отвлечь Ли от ее упадочных мыслей. Хотя они и были нашей действительностью, а все остальное, – иллюзией.

– Нет, этот сбудется, он вещий, – с насторожившей меня убежденностью, возразила она. – Ты ведь тоже мне вначале приснился, а потом сбылся, я тебя встретила и сразу узнала.

– Лидочка, ты моя единственная отрада, в тебе вся моя жизнь! ‒ хотя я знал, что Отрада живет только в полях под Херсоном. ‒ Поверь, утренние сны не сбываются, – сказал я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал. – А бабочка, это символ души.

«Или непостоянства? ‒ подумалось мне. ‒ Непостоянства души?»

‒ В ее бессознательном влечении к свету нет ничего плохого, – у меня непроизвольно промелькнула мысль о саморазрушительной стороне бессознательного. Говорят, что приговоренные к смерти, переживают мгновения необыкновенного душевного подъема, как бабочки, летящие на огонь, они испытывают ни с чем, ни сравнимое наслаждение, лишь погибая.

– К тому же, что это за свечка из гуталина? Ты же знаешь, все свечи белые, даже во сне. Согласна?

‒ Ты просто хочешь меня успокоить, ‒ с сомнением сказала она.

‒ Нет, это правда. Все это знают, ‒ пробормотал я, сам себе не веря.

Я почти осязаемо ощутил тревогу, будто крылья ночной птицы прошелестели надо мной, и я заговорил сбивчиво и несвязно, стараясь переубедить ее.

– Ты ведь меня знаешь. Да, я родился под знаком Огня и огня во мне хватит на двоих, но этот огонь может только согреть, а не обжечь. Огонь очищает наши мысли, отделяет черные от белых. Хочешь принять верное решение, посмотри на пламя свечи.

Я замолчал, заметив, что она меня не слушает, завороженная то ли светом зарождающегося дня, то ли каким-то далеким видением.

– Слова, слова… Мы в паутине слов и подменяем словами дело. Люди говорят и говорят, и от пустых слов пустеет душа, – с тоскою в голосе сказала Ли.

Она села, прислонившись спиной к стене. Ее глаза двумя черными неподвижными зрачками с бессмысленной пристальностью устремились куда-то мимо меня, в себя. Темные тени придавали им еще бо́льшую печальную выразительность. Овеянные воспоминаниями о пережитом, черты ее лица излучали какое-то едва заметное лучистое сияние, подобное тому, которое изображают иконописцы в виде нимба.

– Как грустно, что Мотылек никогда не подружится с Огнем… – едва слышно прошептала она. – Что-то мне тяжко, ангел Грусти обнял меня. Чует что-то сердце, да мне не кажет, – лицо ее словно опустело, и она показалась мне такой слабой и одинокой, какой я ее еще никогда не видел.

– Может, это твоя Доля зовет тебя? – бодрясь, я стараюсь развить одну, из рассказанных мне ею самой, просто решаемых баек. – А ты не откликайся, пошли ее, как ты говорила: «До лихой годины и чертовой матери!»

– Твоя правда, к матери, так к матери, – тяжело вздохнула Ли.

Она очень изменилась, будто обвалилась изнутри, осунулась лицом, опала в груди, оставаясь, как ни в себе, словно никак не могла вернуться из тех далей, где побывала. И у меня вдруг появилось странное ощущение, которое трудно передать словами: мне показалось, то ли подумалось, будто ее отзывают, и она повинуется какому-то темному зову из неизвестности.

– Представляю, какая у него мать… – немного оживилась она. – Пойдем туда, где небо без крыши, ‒ предложила Ли.

‒ Пойдем, ‒ с радостью поддержал ее я, ‒ Поднять якоря!

Она взглянула на меня большим печальным взглядом и улыбнулась такой беззащитной улыбкой. Навсегда осталась со мной ее улыбка на бледном растерянном лице, как лунный свет в тумане, ‒ маленькая потерянная душа.

Она включила радиолу «Ригонда» на длинных тонких ножках, похожую на марсианина из «Войны миров», и поставила свою любимую пластинку. Когда был на каникулах, я записал ее в студии звукозаписи на фотографии с видом Херсонского порта, где я когда-то подрабатывал, перебирая марокканские апельсины. Ли с ней не расставалась и постоянно носила в сумочке, в небольшой, иллюстрированной цветными картинками книге по кулинарии.