Лоис Гилберт - Без жалости

Эмили продолжала говорить, и голос ее звучал спокойно и ровно, как если бы она рассказывала об охоте на кроликов.

— Я взяла слишком низко, и выстрел разворотил Эдварду брюшину. Губы у него затрепетали, как выброшенные на берег рыбки, а глаза широко распахнулись — казалось, в последние минуты своей жизни он наконец осознал, как люто я его ненавидела. Я видела, как он страдает и как течет его кровь, и это доставляло мне наслаждение.

Сердце у меня билось с такой силой, что можно было подумать, будто я дважды обежала вокруг нашего пруда. Прошла минута, другая, и тут до меня наконец дошло, что я натворила. Я до того испугалась, что едва не упала в обморок. При всем том меня не покидало чувство удовлетворения от содеянного.

Я выронила из рук ружье и взглянула на Эдварда, который бился на полу в конвульсиях. Я знала, что оставлять его в конюшне нельзя, и подхватила, чтобы оттащить куда-нибудь подальше. Тут Эдвард издал страшный крик боли, и из его развороченного выстрелом живота хлынула алая пузырящаяся кровь, которая залила мне юбку, блузку, фартук, туфли.

Хотя Эдвард высох как щепка, ростом он обладал немалым и весил куда больше, чем я думала.

Я поняла, что вытащить труп из конюшни и перенести его в какое-нибудь укромное место подальше от фермы я не в состоянии.

Бабушка покрутилась на подушках дивана, устраиваясь поудобнее. Потом она продолжила свое повествование:

— Лошади паслись на лугу неподалеку от дома. Я взяла с верстака седло и сбрую и, выйдя из конюшни, свистнула, подзывая к себе Каледонию. Обычно она подбегала сразу, зная, что у меня в кармане фартука припасено для нее какое-нибудь лакомство. Но выстрел напугал животное. Кроме того, Каледонии не понравился исходивший от меня запах пороховой гари и крови. Она приблизилась к ограде, но подойти ко мне не отважилась. Нервно всхрапывая, она стала бродить вдоль забора. Тут я впервые подумала о том, что меня могут застать на месте преступления, и испугалась по-настоящему.

День был солнечный, и стояла непривычно теплая для ноября погода. Я положила на землю седло и, подобрав юбки, уселась на него. Я чувствовала себя беспомощной, как малое дитя, и не знала, что делать. Потом на смену беспомощности пришло равнодушие. Сколько я так просидела, бездумно глядя перед собой, уже не помню. Помню только, что вышла из этого состояния, когда ко мне подошла Каледония, которая к тому времени уже успокоилась и немного привыкла к запахам. Я обхватила ее руками за шею и, прижавшись щекой к лоснящейся шкуре, всплакнула.

Потом я вернулась на конюшню, где лежал в агонии Эдвард. Пол вокруг него был залит кровью. Я смотрела на дело рук своих и никак не могла свыкнуться с мыслью, что это я его убила. Но потом пришло осознание того, почему я это сделала, и сразу стало легче.

— Неужели ты не понимала, что он смертельно болен? — спросила я, как будто мои бессмысленные вопросы могли изменить прошлое. — Ему оставалось жить несколько недель, и печать скорой кончины лежала у него на лице. Разве нельзя было подождать?

Выражение лица у бабушки было холодным и бесстрастным, как у палача.

— Твой отец шантажировал меня, насиловал, вынудил предать Каролину. Это из-за него я лишилась дочери, которую любила больше жизни. Да если хочешь знать, я прожила так долго по той лишь причине, что меня согревала мысль о мести. Эта мечта вдохнула смысл в мое существование, дала силы, чтобы жить дальше и воспитывать вас с Райаном.

На меня снова нахлынул гнев, и я громким голосом стала рассказывать корчившемуся на полу в предсмертной муке, но все никак не желавшему умирать Эдварду о смерти моей дочери. О том, как она покончила с собой, о том, как я лежала рядом с ней на постели, обнимая ее мертвое тело, и о том, как омывала и переодевала ее, перед тем как похоронить. Этот рассказ распалил меня до такой степени, что я несколько раз ударила умирающего ногой.

Лишь совершенно обессилев от гнева и охрипнув от крика, я вышла из конюшни, подозвала Каледонию и стала седлать ее. Как я ни старалась после этого завести лошадь в конюшню, у меня ничего не получилось — Каледония храпела, била копытом и отказывалась следовать за мной: все-таки запах крови был слишком силен. Тогда я сорвала с гвоздя рядом с дверью лассо, подошла к Эдварду и, пропустив веревку у него под мышками, завязала ее у него на груди.

В этот момент он открыл глаза и что-то пробормотал, но я лишь сильнее стянула веревку. Мне нисколько не было его жалко. Наоборот, видя его мучения, я радовалась, как индеец, снявший скальп со своего врага.

Я слушала бабушку, закрыв лицо руками. Боже мой, думала я, ведь бабушка, по сути, маньяк, одержимый навязчивой идеей мести. Не понятно только, как ей удавалось все эти годы скрывать обуревавшее ее роковое желание? Я, во всяком случае, никаких странностей за ней не замечала — а ведь я жила с ней и читала ее книги, которые являлись отражением ее внутреннего мира и в которых она могла — хотя бы между строк — упомянуть о сжигавшей ее страсти к мщению.

Бабушка откашлялась и заговорила снова. Теперь в ее голосе была легкая хрипотца — сказывались усталость и нервное напряжение.

— Другой конец веревки я привязала к луке седла, потом влезла на Каледонию и помчалась по двору, волоча за собой Эдварда. Посередине подъездной дорожки, которая вела к дому, стоял его черный джип. Я совершенно позабыла о том, что Эдвард приехал на машине, и теперь мне предстояло решать новую проблему — как избавиться от нее. Причем делать это надо было немедленно: каждую секунду на ферме могла появиться Эми.

Я спешилась, подошла к джипу и увидела торчавшие в замке зажигания ключи. Я опустила стекла, включила зажигание и сдвинула автомобиль с места, развернув в сторону пруда. После этого распахнула дверцу и выскочила на ходу. Джип проехал по двору, въехал в пруд и через минуту погрузился в воду в самом глубоком месте. На дне пруда столько тины, что машину вряд ли кто обнаружит — если, конечно, ее не станут искать специально.

«Конечно, станут, — подумала я. — Неужели бабушка думает, что полицейские ограничатся одним-единственным визитом?» Я с надеждой посмотрела на брата — может, он что скажет? Но Райан молчал, хотя лицо у него было мрачное. Следуя его примеру, я тоже промолчала, не стала задавать ей вопросы — хотя при сложившихся обстоятельствах держать язык за зубами мне было крайне трудно.

— Каледония основательно переволновалась, — продолжала она. — Уж слишком много было раздражителей: оглушительный выстрел, запах крови, привязанное к луке седла окровавленное тело. Поэтому, как только я вскарабкалась в седло, лошадь, не дожидаясь понуканий, сразу же перешла на рысь и помчалась со двора, волоча за собой на веревке Эдварда. Мне оставалось лишь направить ее бег в сторону леса и дальше — по тропе, которая вела к водопаду.