Лоис Гилберт - Без жалости

Наступила мертвая тишина. Когда я повернулась к дочери, то увидела, что она с подозрением на меня смотрит. «Я знаю…» — повторила она мои слова, не сводя с меня глаз. Должно быть, выражение моего лица выдало меня, поскольку в глазах Каролины проступило понимание. Прежде чем я успела хоть что-то сказать, она вскрикнула, как будто ее ударили ножом, выбежала из кухни, взлетела вверх по лестнице и заперлась у себя в комнате.

Она отказалась спуститься к обеду, а вечером я слышала, как она в своей комнате ругалась с Эдвардом, обвиняя его в том, что он завел со мной интрижку, и он сознался. Потом он засмеялся и сказал, что надо было быть слепой, чтобы этого не заметить. В следующую минуту в комнате раздался грохот. Кто-то швырнул настольную лампу, и она вдребезги разбилась о стену. Потом послышались звуки потасовки, и Каролина пронзительно закричала. Я была бы рада ей помочь, но войти в ее комнату так и не осмелилась. Каролина и Эдвард попеременно то дрались, то ругались на протяжении нескольких часов. После этого захлопали дверцы шкафов, и я поняла, что Эдвард начал собирать вещи.

Утром Эдвард и Винсент уехали.

Бабушка откинула голову на подушки и тяжело вздохнула. Кожа у нее на лице стала желто-серой, как старая штукатурка. С минуту помолчав, она едва слышно сказала:

— А через неделю твоя мать покончила с собой. В тот момент, когда я дотронулась до ее холодного тела, мир для меня перестал существовать и я почувствовала, что сию минуту умру. Ни осознать, ни принять кончину дочери я была не в силах. Я легла рядом с ней на постель, обняла ее и пролежала с ней бок о бок несколько часов, не желая размыкать объятий.

Мою дочь и твою мать, Бретт, убил Эдвард. Я не могла спокойно жить в мире, где благоденствуют такие, как он, и дала себе слово, что, если он когда-нибудь вернется в эти края, я ему отомщу.

Логика бабушки была мне не до конца понятна.

— Думаешь, ты здесь ни при чем? — спросила я. — Каролина покончила самоубийством из-за того, что ты ее предала.

Бабушка бессильно уронила:

— Нет, Бретт. Виноват Эдвард. Это он манипулировал всеми нами.

Я в упор посмотрела на брата.

— Ты знал о том, что было между Эдвардом и бабушкой?

— Я не хотел этого знать, Бретт, — ответил Райан. — И я бы дорого дал, чтобы ты никогда об этом не узнала.

— Ты не хотел знать, но знал. Так кто же тебе об этом рассказал? — спросила я.

— Об этом написала мать в своей предсмертной записке. Я прочитал ее, когда обнаружил ее тело, — ответил Райан. Потом он вздохнул, посмотрел на бабушку и тихим голосом произнес: — Может, хватит разговоров, ба? Мы и так уже наслушались всяких ужасов.

Бабушка положила руку Райану на плечо.

— Извини, дорогой. Я понимаю, к чему ты клонишь, но считаю, что Бретт имеет право узнать правду — всю как она есть.

Бабушка, продолжая машинально разглаживать морщинки на рубашке Райана, повернулась ко мне и сказала:

— В прошлый вторник Эдвард подошел к двери нашего дома. — Бабушка перевела взгляд на Райана и спросила: — Ведь он говорил тебе, что придет, верно?

Я неожиданно пришла к выводу, что всей правды — правды как она есть — мне знать все-таки не хочется. Уж лучше бы этот разговор вообще не имел места, подумалось мне. Я боялась того, что готовилась сообщить бабушка.

Первым, однако, заговорил Райан:

— Эдвард привык манипулировать людьми. Он хотел контролировать всех: бабушку, меня, Винсента, был уверен, что может любого обвести вокруг пальца.

Бабушка не слушала того, что говорил Райан. Все ее помыслы были сосредоточены на том, чтобы донести до меня ту самую пресловутую правду, которую я прежде так жаждала узнать и которой теперь страшилась.

— Эдвард похудел, волосы у него поредели, а на лице лежал отпечаток какой-то тяжелой застарелой болезни. Но это был он. Я узнала его сразу, как только увидела, — потому, наверное, что очень долго ждала, когда он у нас объявится.

Бабушка похлопала Райана по плечу.

— К тому времени ты уже ушел. У нас все ушли. Эми — в школу, Ноа — на охоту, а ты, Бретт, уехала в магазин в город. Я осталась в полном одиночестве, и это был знак свыше, послание небес, в котором было начертано: давай, Эмили, действуй.

Эдвард сразу же спросил про тебя, Бретт. Ему хотелось узнать, какой ты стала. Скрывая удивление, я сказала, что ты, возможно, отправилась на конюшню, посоветовала ему идти туда, пообещав через минуту последовать за ним — только пальто надену.

Я наблюдала за тем, как он шел по двору — медленно, едва волоча ноги, будто древний старик. Я почти не испытывала колебаний. Я только спрашивала себя, кому из нас двоих суждено сейчас умереть, и на всякий случай мысленно прощалась с прошлой жизнью, с домом и со всем окружающим. Потом я открыла оружейный шкаф, достала охотничий «браунинг» и зарядила его. После этого я вышла из дома и направилась к конюшне.

Когда я открыла дверь конюшни, Эдвард, увидев меня, улыбнулся. Но потом, когда он заметил у меня в руках оружие, выражение его лица переменилось.

«Ох, Эмили», — только и сказал он. В голосе у него не было удивления, только печаль — можно было подумать, он знал, что я готовлюсь совершить нечто такое, о чем потом буду сожалеть. Я вскинула ружье и направила ствол прямо ему в сердце. Бежать он не пытался. Подняв вверх руки, он медленно двинулся в мою сторону.

«Я просто хотел с тобой поговорить», — сказал он.

«Ты украл у меня дочь», — проговорила я. Голос мой звучал глухо, как из бочки.

«Я любил твое дитя», — сказал он.

Я заревела в три ручья.

«Прошу тебя, Эмили, — сказал он, — опусти ружье. Ты ведь не хочешь этого делать, правда? Этого не стоит делать — ни при каких обстоятельствах».

Я опустила ружье и вытерла мокрое от слез лицо. Когда я вновь подняла глаза, Эдвард был уже рядом со мной.

«Отдай мне это, Эмили», — сказал он и схватился за ствол.

Я сразу же вспомнила, как тридцать лет назад он говорил: «Отдайся мне, Эмили», — и после этого принимался меня хватать. И так же, как тридцать лет назад, меня волной захлестнул гнев.

Он очень ослабел от болезни. Я с такой легкостью вырвала у него из рук оружие, что даже сама удивилась. Потом я снова его вскинула и нажала на спусковой крючок. Грохнул выстрел, который показался мне оглушительным. Я и забыла, каким громким может быть выстрел охотничьего ружья. Хорошо еще, что всех лошадей отправили на выгон. Собаки, конечно, лаяли как сумасшедшие, но в доме не было ни единой души, и ни выстрела, ни лая никто не услышал.

Я с ужасом смотрела на бабушку — она воспитала меня, была моим другом, учителем, пастырем, который вел меня по жизни, — и вот теперь она рассказывала мне о том, как она убила моего отца.