Татьяна Устинова - Близкие люди

Они добавляли и добавляли, и в середине ночи стало ясно, что привезенной водки не хватит и придется двинуть в дело резерв главного командования. Бутылка, которую накануне купил Чернов, собираясь как следует напиться, никак не находилась, и в конце концов они нашли под Степановым столом еще какую-то, довольно подозрительную, и — что самое скверное — местного производства. Но им было уже не до изысков.

Чернов, запивая скверной водкой свои подозрения и несчастья последних дней, долго и заунывно рассказывал о них Петровичу, который оказался человеком на редкость тонким и понимающим. Он слушал Чернова внимательно и даже кивал, пока еще мог кивать, и даже сочувствовал, пока еще мог сочувствовать, Хороший мужик.

Сейчас хороший мужик Петрович спал на раскладушке у противоположной стены, отвернувшись от Чернова, и Чернов, который уже почти все соображал, вдруг пожалел его — ему еще только предстоит проснуться и осознать, что он не в аду, а в конторке в Сафоново, и голова кружится, как у плохого космонавта на тренажере, и в желудке разлита не проваренная как следует огненная сталь, и лет все же не тридцать восемь…

— Петрович, вставай!.. — прохрипел Чернов. — Утро уже. На работу пора.

Петрович — ясное дело! — не шелохнулся.

Держась рукой за стену, Чернов поднялся с продавленного дивана и осторожно двинулся в сторону двери. Проклятая дверь заскрипела так, что опять пришлось прикрыть глаза и постоять некоторое время, успокаивая желудок, который от этого скрипа почему-то завязался мертвой петлей.

На улице было холодно и серо — очень рано. Птицы сонными голосами перекликались в ближнем лесу.

Вот черт побери. Днем, когда гудят машины, никаких птиц не слышно.

Может, и впрямь здесь нельзя строить? Вон тишина какая…

Покачиваясь и старательно контролируя каждое движение, Чернов пошел к вожделенному крану, из которого тоненькой струйкой подтекала: вода — даже отсюда был виден ее матовый ртутный блеск.

Сейчас он попьет холодной водички, и ему станет легче.

Потом он умоется и еще попьет. А потом еще. И будет пить сколько захочет, хоть до завтра.

Он пил долго, всхлипывая от удовольствия, и вода с привкусом железки казалась ему райским наслаждением, куда там «Баунти»! Потом умылся и вытер колкие щеки полой мятой рубахи, вытащенной из джинсов.

Стало легче, но все-таки не настолько, чтобы можно было продолжать жить.

Ну и ладно!.. Ну и черт с ним со всем!..

Рядом с длинным навесом, где обедали рабочие, примостилась фанерная будочка летнего душа, обращенная, как водится, к лесу передом, а ко всему остальному миру — задом.

Никто в этом душе отродясь не мылся — во-первых, потому, что было холодно, а во-вторых, потому, что особым пристрастием к чистоте строители не отличались.

Клацая зубами от холода, Вадим Чернов содрал с себя одежду и пошвырял ее на лавку. Поджимая пальцы ног на холодном и влажном песке, он мелкой рысью пробежал в будочку, втянул голову в плечи и отвернул ржавый вентиль.

— А-а-а!.. — завыл он протяжно, когда ледяная вода полилась из мятой алюминиевой насадки прямо на его больную голову. — А-а-а… твою мать!

Впрочем, выл и матерился он не слишком громко, чтобы не разбудить рабочих, спавших в вагончиках в какой-то сотне метров от него. Еще не хватает, чтобы кто-нибудь вышел и увидел голого, трясущегося от холода и похмелья шефа, принимающего в фанерной будочке летний душ!

Он выскочил из будочки, отряхиваясь, как мокрая собака, и приплясывая от холода, принялся напяливать на себя одежду.

«Ну что? — это было сказано голове, которая настороженно притихла. — Чья взяла? Моя или твоя?»

В мокрых носках ногам было противно, рубаха моментально прилипла к спине, зато вполне можно было жить дальше. И есть захотелось, хотя еще пять минут назад одна только мысль: о еде казалась совершенно убийственной.

— Петрович! — заорал Чернов вполне человеческим голосом. После утренней улицы дышать в вагончике было совсем уж нечем, поэтому снова пришлось строго прикрикнуть на желудок и первым делом распахнуть хлипкую раму. — Петрович, вставай, утро красит нежным светом стены древнего Кремля!..

Петрович продолжал спать.

— Давай-давай, сейчас чай станем пить, а я тебе не лорд-канцлер, а ты мне не английский король Эдуард, я тебе в постель подавать не стану! Петрович!

Однако прораб так и не поворачивался и вообще даже и не думал просыпаться.

Чернов притащил из соседней комнаты чайник, малодушно решив, что остатки вчерашнего пиршества уберет верная Зина — он ее об этом попросит, в ножки упадет! — включил его и подступил к прорабу всерьез.

— Петрович! Ау! Сейчас начальство приедет, а мы с тобой тут в таком… отвлеченном виде! Слышь, Петрович!

Он потянул Петровича за плечо, и тот как-то подозрительно легко перекатился на спину. Толстая рука с синими венами проехала по животу и глухо стукнулась об пол.

В голове у Чернова как будто взорвалась граната, выметнув вверх черный земляной фонтан, на миг закрывший небо и пробивающееся солнце.

Все было понятно, но зачем-то Чернов снова потряс Петровича и повторил, сердито и жалобно глядя в мертвое лицо:

— Вставай, Петрович! Слышь?! Вставай! Сейчас, говорю, начальство приедет…

Приехал Степан и сделал все, что нужно было сделать: вызвал машину, которая забрала Петровича, поговорил с врачом — «Сердце, конечно! Тем более у него, вы говорите, гипертония была серьезная! Пить надо меньше, в этом возрасте особенно! Уже надо понемножку, в рамочках, осторожненько… Что ж вы не уследили!..» — услал Белова к прорабской жене, добродушной, полной и веселой тетке, которая на все корпоративные праздники приходила с собственной выпивкой и закуской, вишневой наливкой и капустной кулебякой размером с капот «лендкрузера», приставил к перепуганным работягам спешно вызванного с Профсоюзной прорабского зама по фамилии Юденич, позвонил Никоненко, буфетчицу Зину в полуобморочном состоянии отправил домой и сделал еще два десятка дел, требующих немедленного выполнения.

Чернов, не шелохнувшись, сидел за столом в конторе.

Степан ни о чем его не спрашивал.

Все было ничего, пока было чем заняться. Но Петровича увезли, и все первоочередные дела кончились, и заняться стало нечем.

Степан вышел из конторы, потоптался на крыльце и сел с сигаретой на железной ступеньке, чего никогда раньше не делал.

Никто не работал, но Степану было наплевать на работу.

Что он мог сказать себе?

Что все последнее время он ждал чего-то подобного и смутно надеялся, что ничего такого не будет? Что, если бы он не трусил так отчаянно, Петрович был бы сейчас жив? Что, если бы он удосужился тогда выслушать прораба, ничего бы не случилось?