Дмитрий Вересов - У Терека два берега…

– Значит, зря тебя, дядя-фриц, разбудили. Дай хоть присесть. А то тут так везде засрано. Понимаешь? Насрали вы тут много! Всю Советскую страну обосрали, фрицы вы гребаные! Садись, чего стоишь, как…

Подросток сел на доски. Кивнул Клаусу, тот опустился рядом.

– А ты, фриц, на этой стройке вкалываешь? – подросток показал руками движения землекопа, и Клаус кивнул головой. – Ну и дурак. Фуфел ты, фриц, говорю. Бросил бы ты эту кичу да линял отсюда. Надо тебе это? На чужого дядю вкалывать, пупок рвать. Пускай работает железная пила, не для работы меня мама родила. Слыхал? Мама… Ты… Топ-топ… Ножками…

Клаус понял и ответил:

– Weil es zu Fu? zu weit ware[21].

– Ты, я погляжу, ленивый фриц! Лежишь тут, на массу давишь. Работать тебе в лом, домой идти тоже неохота, далеко. Мало тебе, видно, доставалось, что ты так обленился. Я про себя тоже скажу – где на меня сядешь, там и слезешь. Но вот тикаю из этой чертовой Чечни, и попробуй меня остановить. Дверь закроешь – головой прошибу и не замечу. Так мне там пятки смазали… Ладно, давай закурим, есть тут у меня махры комок да бумажки клок.

Подросток каким-то чудом умудрился свернуть из маленькой бумажки самокрутку, как раз под скупую горсточку махорки пополам с карманным мусором.

– На, дерни, фриц! Любишь покурить-то? Еще бы! Это тебе не на стройке горбатиться. Я вот вас, фрицев, не боюсь, а чечен этих – страсть! Нас туда всем детдомом отправили. Ехали, думали: яблоки жрать будем, эти самые, помидоры. Приехали. Деревни чеченские пустые, наши солдаты их стерегут, коровы недоенные по деревне ходят, орут. Солдаты, как мы приехали, сразу на грузовики и ходу оттудова. Мы целую деревню заняли. Первый день только жрали. В домах-то кукуруза, мука, сыр, мед. Жри от пуза! Вино парни нашли! Житуха, думаем, зашибись. А я нашла в одной хате целый чемодан этих… об… облигаций, что ли?.. Отнесла их директору нашего детдома. Так он мне за них целую пачку папирос дал. А на что мне эти ассигнации? На самокрутки? Так папиросы лучше. Ты слушай, фриц, что дальше было. На вторую ночь опять тем вином чеченским нажрались. Кто-то спать завалился, кто еще по деревне ходит, песни орет, кто любовью балуются. Вдруг как бабахнет! Потом еще! Повы-скакивали мы, темнотища – ничего не видать. А из этой самой темнотищи по нам чечены стреляют. Куда бежать – не знаем. А эти, в темноте, что ли, видят, бегают за нашими, стреляют и режут. Не брешу – сама видела. Что видела! За мной чечен такой погнался, я в дом забегаю, он за мной, куда мне деваться? Все, думаю, пропала. Упала на спину, подол задрала. Только не режь, кричу. А он, дурак, что ли, какой, взял меня за шкирку, как собачонку, вытащил на улицу и бросил. Я думала, теперь зарежет или застрелит, бросилась бежать… Вот так досюда и добежала. Теперь дальше побегу. В Крыму, говорят, хорошо. И чеченов никаких нет… Ты чего, фриц, задумался?

Подросток как-то странно посмотрел на Клауса.

– Слушай, фриц. А у тебя что-нибудь есть такое… что продать можно? Вещь какая-нибудь есть у тебя, говорю? А вот – кольцо это… Золото? Нет? А что? Ну да ладно. Давай ты мне кольцо это, а я тебе… Ты чего уставился? Первый раз видишь бабу, что ли?

Когда подросток распахнул пальто, Клаус удивился, что он без брюк. Но потом он увидел какое-то подобие юбки. Когда же подросток лег на спину, распахнув и одежду и то, что было под одеждой, сомнения все развеялись, осталось только брезгливое недоумение.

– Ты чего застыл, фриц? Кольцо давай и получай, что тебе надо… Не поняла, ты что – не хочешь? Ты прям как тот чечен чокнутый. Не бойся, кольцо только снимай, просто так я не дам…

Клаус поднялся на трясущихся ногах. Он хотел уйти, даже сделал несколько шагов к пролому в стене, но обернулся, чтобы еще раз посмотреть на молодое, удивительно белое тело девушки-подростка в окружении лохмотьев и грязи. Посмотрел и остался…

– Чего ты трясешься, как припадочный? Вот и не попадаешь никак… Ну, фриц! Вот потому вас и побили. А легкий ты какой! Прямо как наши пацаны… Колечко-то, может, золотое… Давай, миленький мой фриц… Хороший мой фриц…

Девчонка с кольцом быстро исчезла, как будто ее и не было. Клаус Штайнер тяжело дышал и ждал, когда успокоится сердце. Когда же он немного отдохнул, то вышел из развалин, но не пошел на стройку. Он пошел туда, где наступавший вечер уже подсинил верхушки гор. Может, Клаус Штайнер понял, что говорила ему девчонка-беспризорник, и решил идти пешком так же, как она? А может, он вспомнил, что он мужчина и на свете есть женщина – его женщина? Но он пошел в том направлении, откуда бежала эта русская девочка.

– Помоги мне найти Ай, – попросила Софи-Катрин. – Я сердцем чувствую – она попала в беду, и надо ее спасать…

Они сидели в гостиной на Чистых прудах, и большой, во всю стену, телевизор с плоским экраном на жидких кристаллах без звука показывал новости из Польши.

Астрид молчала.

Молчала и думала про себя, что теперь она стала такой плохой девочкой, что никогда и никуда не поехала бы кого-то спасать. Кого бы там ни было. И если честно разобраться в себе, то она не поехала бы спасать даже родную мать, попади та вдруг в какую-нибудь заваруху. Слава тебе Боже, что такой заварухи у них в Австрии не может быть. Разве что Альпы содрогнутся от землетрясения, или метеорит упадет. Но и тогда Астрид нашла бы какое-нибудь оправдание, чтобы не ехать и не спасать. «С работы не отпускают, нога болит, билеты в Большой театр пропадают»… Это если честно и только наедине с самой собой!

Астрид закурила и, откинувшись на подушках, подумала, что спасать по ее новой жизненной философии – нужно только саму себя.

Дело спасения – дело сугубо личное.

Спасаться через кого-то – это противостоять Судьбе.

Судьбе надо убить кого-то, значит, так надо…

Вся мирская неразбериха и мировая перенаселенность происходит от этого противостояния Судьбе. И рано или поздно Судьбе это надоедает, и Она одним скопом радикально решает миллион нерешенных и отложенных до поры вопросов – то ли вселенской катастрофой, то ли войной, то ли Чернобылем, то ли мором и язвами…

Спасать надо саму себя. Спасать кого-то? Надо ли?

– Помоги мне спасти Ай, – еще раз попросила Софи-Катрин.

– Как тебе это видится? – бесстрастно переспросила Астрид. – У нас нет формального повода для беспокойства, Айсет добровольно перешла из Си-би-эн в журналистский Интернет-центр «Кавказ», живет она в доме родственников, жива-здорова… Что нам ответит милиция, если мы обратимся с просьбой спасти Айсет? Нам ответят, что мы зря беспокоимся! От кого ее спасать? От родного дяди?

Софи-Катрин ничего не ответила. Она пошла в свою комнату – собирать вещи.

Если бы племянница Айсет была правильной девушкой – послушной, благовоспитанной, знающей свое место и во всем покорной воле старших, одним словом, такой, как Зарина и Тамара, родные дочери Магомеда Бароева, по праву старшего мужчины в семье взявшего на себя все заботы, связанные с ее жизнеустройством после гибели отца, – эти заботы тоже были бы правильными. Подобрать достойного мужа, обеспечить богатым приданым, хорошим домом – или даже несколькими домами. Что еще нужно женщине? Если, конечно, это порядочная женщина.