Елена Арсеньева - Черная жемчужина

Ждала, что он мне пропуск подпишет на выход, но он вертел ручку в руках и молчал. Опять мелькнула мысль – неужели и меня задержат? – но тут он заговорил – очень осторожно, тщательно подбирая слова:

– Вы отсюда куда пойдете, Тоня?

Я немножко подумала, потом сказала:

– Зайду на нашу старую квартиру, соседка обещала кое-какие вещи наши сохранить, может быть, удастся что-то забрать. И еще мне хотелось бы взять картины папины. Я понимаю, что они никакой ценности не представляют, но это память.

– А как фамилия соседей, к которым вы хотите зайти? – спросил он.

– Вахрушины, а что?

Он опять посмотрел очень внимательно, потом сказал:

– Вам ваша матушка ничего не рассказывала о том, как она после ареста вашего отца приезжала сюда?

У меня сердце так стукнуло.

– Нет.

– Жаль, – сказал он. – Жаль…

– А о чем она должна была мне рассказать? – с какой-то безумной надеждой спросила я.

– Ваш пропуск, можете идти, – проговорил он вместо ответа и опустил голову, стал перебирать какие-то бумаги.

Я поняла, что он мне больше ничего не скажет. Вышла из тюрьмы и побрела к остановке. В те годы трамвай ходил по Арзамасскому шоссе, и я поехала в город, как это называлось, то есть на Свердловку, к нашему бывшему дому. Прошла через арку во двор. Ни мыслей в голове, ни тоски. Вообще пусто. В душе ничто не дрогнуло при виде того крыльца, тех окон.

На крыльце столкнулась с Галиной Евдокимовной, женой начальника райздравотдела. Она вроде была из новых, ну, в смысле, довольно молодая, а при виде меня аж перекрестилась, как будто призрак увидела. И встала столбом:

– Тонечка… ты куда?

– Я хочу у Вахрушиных кое-какие наши вещи забрать, – пояснила я сквозь зубы. Не представляя, как отвечать, если она вдруг спросит, как мы живем, как мама.

– Они здесь больше не живут, – сказала Галина Евдокимовна. – И вещей ваших тут нет.

– Не живут? – тупо повторила я. – Переехали, что ли?

– Да ты что?! – схватилась она за горло. – Не понимаешь?! Илью Петровича арестовали через неделю после твоего отца, а семью выселили, они где-то в Сормове поселились. Какие вещи, ты что?!

Мне бы удивиться, что ли… Ничего не могла. Только подумала, ну, значит, и правда все наши вещи пропали. Конечно, их разобрали жильцы. Может, и сама Галина Евдокимовна что-нибудь взяла. А как же! Плохо лежит, значит, надо взять. Да я не собиралась никого осуждать, жизнь такая была…

– А картины-то, с ними что? – спросила я. – Папины картины? А? Или их тоже жильцы разобрали?

Это я брякнула, не подумав, конечно, она сразу обиделась, покраснела и пошла прочь, потом как будто через силу обернулась и сказала:

– Картины какой-то дядька с усами еще до этого увез на ломовике, не знаю, кто такой.

Вот так…

Лишь спустя двадцать лет я узнала, что тот «дядька с усами» был коллекционер живописи (оказывается, в Горьком и в то время такие люди были!), Голиков Сергей Тимофеевич. После его смерти папины картины попали в Художественный музей вместе со всей коллекцией Голикова, которую тот музею завещал. Мне так и не удалось узнать, откуда Голиков знал про папины картины. Может быть, видел их случайно, может, бывал у нас, может, был с отцом знаком… может быть, Голиков предлагал ему деньги за картины, но папа ведь не относился к своим занятиям всерьез, ему и в голову бы не пришло что-то продавать. Для него это был просто отдых души. А потом вон как повернулось, когда в 61-м году в Москве проходила та выставка «Запасники провинциальных музеев» и те американцы увидели папины картины… Я не знаю также, как им удалось эти картины потом выкупить. Может, никто им у нас цены не знал, в смысле, они для наших искусствоведов ничего не значили, может, это через каких-то своих людей произошло, только папины картины попали на Запад и там сейчас висят в частных коллекциях, за большие деньги продаются… А нам не осталось ничего…

Ну, значит, такова судьба.

Да, вот что я еще забыла рассказать. Это я от бабушки узнала перед ее смертью. Она, слава богу, войну пережила и меня дождалась, и замуж меня успела выдать, порадовалась рождению моего старшего сына. А потом, как будто все ее дела были исполнены, затеяла помирать. И рассказала мне то, что мама так и не решилась мне поведать.

Оказывается, еще когда она жила в девушках в доме Шаманиных и у них с папой была любовь, начал за ней ухаживать один уполномоченный ОГПУ. Но мама ему отказала. А его перевели в Горький, он где-то учился, дослужился до чинов… в то время ОГПУ уже в НКВД переименовали, так что папино дело попало к нему. Он ничего не мог для папы сделать, а может, не хотел… не знаю, я потом, после реабилитации, видела кое-какие документы по папиному делу, подписи следователя на всех этих протоколах допросов… там фамилия была другая, не того человека. Он был Алымов, а на протоколах фамилия другая. Может, дело у него забрали. Но он успел все-таки кое-что сделать для мамы: во-первых, предупредил ее, чтобы немедленно из Горького уехала, если бы не это, ее уже на другой день арестовали бы, а так она на свободе два месяца пробыла. И тогда же, в тот первый день, он показал ей донос на папу. Я его не нашла, ну не было у меня доступа к таким архивам даже после папиной реабилитации, а мама видела, и с ее слов бабушка мне рассказала, что донос на папу написал Илья Петрович Вахрушин. Так и подписано было, полностью – имя, фамилия, отчество. О чем, собственно, был донос, бабушка не запомнила, что-то про новый проект, про увеличение сроков строительства, про саботаж, про все такое, но подпись мама своими глазами видела. «Грязь, грязь! – говорила мама бабушке. – В каждом слове – грязь, каждая буква грязная!»

Конечно, грязь. Разве может подлый донос быть чистым?!

Только ведь Илья Петрович и сам потом по тому же отцовскому делу проходил и был арестован, вот какая штука. Так что… так что предательство никому еще счастья не приносило. И не принесет.

В жизни у меня потом все хорошо складывалось. Как у всех. Муж, семья, внуки… Бытом жили. И высокими заботами жили. Совсем как у Маяковского, которого любил мой муж и часто читал:

– Это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем!

Так и мы жили. Как все, я же говорю. И вспоминать об отце я постепенно научилась без боли, а просто светло, с любовью и благодарностью. И Ленку Вахрушину, которая с годами переименовала себя в Ладу, а когда замуж вышла, и фамилию сменила на Проскурину, я тоже простила. Дети за отца не отвечают, к тому же Илья Петрович сам побывал там же, где был мой отец, вот так пошутила над ним судьба.

Я знаю, что там происходило. Я знаю, как погиб отец. Мне Костя Жуков рассказал, ну а я… я не могу ничего и никому об этом рассказать. Я просто боюсь – вдруг это станет известно? Все-таки государственная тайна, все-таки…