Екатерина Мурашова - Земля королевы Мод

– А жалеть – обязательно? – обреченно поинтересовалась я.

– Ну это только ты можешь совсем без чувств жить, – отпарировала Ирка. – Другие не могут.

– Тогда жалей детей Федора, – разрешила я.

– Хорошо, – согласилась Ирка. – А теперь объясни мне, как ты сама все это понимаешь.

– Я думаю, что Вадим для начала хотел узнать, что мне известно.

– А он вместе с женой действует или врозь?

– Полагаю, что врозь. Алина, скорее всего, ничего о его визите ко мне не знает.

– А ты ей расскажешь? Ты вообще собираешься еще с ними обоими встречаться?

– Вадим, расставаясь, просил о встрече. Алина тоже прощалась так, как будто собиралась проявиться еще раз. Наверное, мне пока удобно общаться с ними поврозь. В случае чего, устрою им очную ставку…

– Анджа, а это не опасно? – подумав, спросила Ирка. – Федора-то убили. И на рынке я так и не поняла, кто это был… Кого мужик-то испугался?

– Ну, Ирочка, жизнь вообще опасная штука, – я пожала плечами. – Абсолютно смертельная к тому же. И раз уж я сказала «а»…

– Ну – тогда с Богом! Дети ведь и вправду не виноваты! – сказала Ирка и перекрестилась на репродукцию картины Врубеля «Сирень», которая висела у меня на стене.

Я сделала спокойное лицо и заставила себя промолчать.

В дальнейшем события некоторое время развивались почти пасторально по форме и странно муторно по ощущениям. Вадим приглашал меня в театр или в филармонию, пару раз мы ужинали в ресторанах. Обычно, заезжая за мной, он ждал в прихожей, а после проведенного вместе вечера провожал меня до парадной. Несколько раз, по моему приглашению, поднимался наверх и оставался на чашку кофе. Мы разговаривали, как пишут в книгах – «обо всем на свете». В наших разговорах было много позавчерашней правды и много слов, липучих, как собачьи слюни.

Дашка, внимательно и даже истово наблюдавшая за развитием моей «личной жизни», из самых добрых чувств предложила мне небольшое мошенничество: она, Дашка, испечет пироги, а я приглашу Вадима и выдам их за свое произведение. Когда я отказалась предстать перед Вадимом великой кулинаркой, девушка искренне расстроилась и почти два дня со мной не заговаривала. Наталья и Зоя от души сплетничали за моей спиной и пытались вытащить из Дашки и Фроси, которых считали моими доверенными лицами, какие-нибудь подробности. Семен один раз предложил Вадиму в коридоре выпить «за счастье всех людей». Вадим вежливо отказался, умудрившись при этом не вызвать агрессии инвалида, а в следующий раз принес бутылку хорошей водки и попросил меня передать ее Семену «в знак крепкой мужской солидарности». Я своей волей решила, что Семен без вадимовой солидарности вполне обойдется, и убрала бутылку в шкаф в своей комнате. Ведь не Вадиму же потом с пьяным афганцем общаться… Браток Леша не имел вербальных возможностей, чтобы обсудить новости моей жизни, но иногда в кухне почти весело подмигивал мне. Кажется, происходящее ему нравилось. Круче всех насельников неожиданно оказался Аркадий. За пятнадцать минут беседы он сумел снять с Вадима спонсорскую помощь на покупку новой ударной установки для его интернатского ансамбля из нервно-больных детей. Когда он после отдал мне товарный чек и какую-то мутную расписку на бланке интерната: «Передайте Вадиму Викторовичу…» – я просто рот раскрыла от изумления.

– А зачем ему этот чек? – начерно уяснив происходящее, поинтересовалась я.

– Как же! – удивился Аркадий. – Благотворительность фирмы важна для начисления налогообложения. Чем больше подтвержденная документами сумма, тем меньше налоги.

Услышав такое, я в который уже раз подумала, что, может, с диагнозом Аркадия кто-то и погорячился…

Любочка, которая все еще жила у Дашки, вела себя на удивление тихо, и даже одеваться старалась так, чтобы не бросаться в глаза в коммунальном коридоре. Она делилась с Зоей какими-то кулинарными рецептами и со знанием дела рассуждала о болезнях детей. Сделав умные комплименты портновскому мастерству Натальи, заказала ей блузку и юбку вполне классического покроя. Однажды я встретила Любочку возле ванной в дашкиной футболке с утятами (на миниатюрной молодой женщине эта футболка смотрелась платьем-миди), без косметики и залитой лаком прически, и в первый раз увидела, что без налета древнейшей профессии она могла бы быть очень даже милой и привлекательной. Браток, возможно, повеселел именно с вселением Любочки, а Семен стал бриться почти каждый день и регулярно менять носки. Только Фрося и Аркадий остались равнодушны к Любочкиным чарам. Аркадий, подозреваю, был голубоват по природе, а старушка зыркала в сторону подселенки неодобрительным оком, однако, молчала.

Дашка, как и следовало ожидать, не могла долго дуться, и вскоре снова приступила ко мне с осторожными расспросами. Ей явно очень хотелось свести меня с Вадимом. В ее мозгу возникали и явственно отпечатывались на плосковатой физиономии уютные картины истинно коммунарского бытия: она встречается с Виктором Николаевичем, я – с Вадимом Викторовичем, возможно, мы даже по вечерам вчетвером пьем чай с Дашкиными пирогами и говорим «об умном»…

Впервые со времени моего вселения в лиговскую коммуналку мне стало душно. Что-то такое неопределенное висело внутри ее полутемных пространств и мешало дышать полной грудью. Кроме меня, это по-видимому чувствовали еще Машка и Кирилл, которые почти совсем перестали бывать дома и после школы пропадали неизвестно где. Впрочем, однажды, выходя из комнаты, я опять боковым зрением заметила Машку, выскальзывающую из комнаты Натальи и прижимающую к груди какую-то тряпку. На разборки у меня просто не хватило куража. Наталья молчит, а мне что – больше всех надо?

Материальное воплощение этих соллогубовских «недотыкомок» проявилось на поверхности сущностью глупой и почти комичной. Однажды, когда я собиралась «на свидание» с Вадимом, оказалось, что полы моего единственного пальто, висящего в коридоре на вешалке, неаккуратно изрезаны на узкие полосы портновскими ножницами. Кто это сделал? Я просто терялась в догадках. Дети? Любочка? Рехнувшаяся Наталья? Аркадий в никем не замеченном обострении? Никому ничего не сказав, я отменила поход в театр с Вадимом, сославшись на головную боль, и на следующий день купила себе новое пальто, которое стала вешать в платяной шкаф у себя в комнате. После некоторое время с интересом заглядывала в сапоги и переворачивала их перед тем, как надеть. Ожидала чего-нибудь вроде лягушки или вбитого гвоздя. Но – почему?

Иногда я выхожу из квартиры и просто иду куда-нибудь. На улицах – самое темное время года – расцветает холодный ноябрьский цветок почти сплошных петербургских сумерек, подсвеченный изнутри искрами неоновых реклам. Словно гигантская хищная росянка, Лиговка приспосабливается к меняющимся временам и, с туповатой медлительностью поворачивая венчик, ведет учет комарам, которых ей предстоит переварить.