Путь отмщения - Эрин Боумен
Я оглядываюсь на Либби: она трусит за нами, опустив голову. Лошадь уже немолода — па завел ее задолго до моего появления, — но я не собираюсь бросать ее на голодную смерть. К тому же они с Сильви неразлучны, как парочка старых дев. Если Либби сумеет одолеть перевал, на равнине ей, думаю, станет легче.
Извилистая тропа забирается все выше, и с середины дня пейзаж перед глазами почти не меняется: все те же освещенные солнцем южные склоны гор Брэдшоу и долина внизу. Река Хассаямпа ведет за собой, спрямляет путь сквозь заросли кустарников и ежевики; с высоты седла русло кажется полностью пересохшим, хотя мне известно, что вода уходит под землю намного дальше, почти у самого Уикенберга.
Хассаямпа. «Река, текущая вверх дном».
Мне не очень-то нравится ехать вдоль ее русла. Индейцы любят воду. Преступники любят воду. Вода притягивает неприятности. Чем скорее я окажусь в Уикенберге, тем лучше, а путь туда неблизкий даже верхом. Повезет, если к сумеркам доберусь до Уолнат-Грова.
И все же я не спешу погонять Сильви. Земля на тропе бугристая, ее пересекают корни деревьев, и если одна из лошадей оступится, я окажусь легкой добычей не только для четвероногих, но и для двуногих хищников.
Спуск с перевала дается тяжелее подъема. Жара усиливается, ландшафт становится суше. Сосны сменяются низкорослым колючим кустарником, а земля выглядит скорее выжженной, чем плодородной. Там, где тропа вплотную подступает к реке, каменистое русло в два раза шире жалкой струйки воды, бегущей к югу. Я отпускаю поводья и даю лошадям напиться, а сама перекусываю вяленым мясом из заплечного мешка, не слезая с седла.
Оглядываюсь на гору — и на тропе, готова поклясться, кто-то есть, но так далеко, что удается разглядеть только темный силуэт. Когда я тянусь за ружьем, человек вскакивает и с оленьей грацией исчезает в густых зарослях.
Я прищелкиваю языком, подзывая Либби, и разворачиваю Сильви к югу, а волосы у меня на загривке стоят дыбом. Давно этот индеец следит за мной? Преодолевая перевал, я не слышала ни звука, кроме цоканья подков и шума ветра в верхушках сосен.
Нужно уходить. Удирать без оглядки.
Я пришпориваю Сильви и надеюсь, что Либби не отстанет.
* * *
Уолнат-Гров — самый унылый городишко на свете. Весь центр состоит из нескольких зданий, два из которых — салуны. Там, где земля поровнее, с полдюжины переселенцев обустроили фермы, и только они здесь и радуют глаз. Впрочем, любая растительность в этих краях едва ли мне по пояс, да и обрабатывать такую землю — невеликое счастье. Сплошь песок и сухая глина.
А ведь когда-то здесь кипела жизнь. Впрочем, как и в других заброшенных шахтерских городках. Когда в Аризоне появились первые золотоискатели, они принялись копать и бурить каждую пядь земли в поисках драгоценных самородков. Затем, каким бы скудным ни оказалось месторождение, они столбили участок, перепродавали право на будущую шахту какому-нибудь небедному деляге из пионеров-переселенцев и отправлялись на поиски новой жилы. Вот только деляги довольно быстро раскусили, что не все месторождения одинаково прибыльны, некоторые даже не стоят времени, потраченного на разработку, и в итоге жалкие шахтерские поселки вроде Уолнат-Грова быстро обезлюдели. Первыми их покинули золотоискатели. С их оттоком общины мелели и пересыхали, как реки в пустыне, пока там не оставались лишь пропащие души — бедолаги, кому больше некуда податься. Выжили только те поселения, где были или богатые залежи золота, как в Уикенберге, или хорошая земля, как в Прескотте, который к тому же когда-то был столицей — и теперь снова ею стал.
Я привязываю Сильви и Либби к коновязи у того из двух салунов, который грязнее на вид, и толкаю входную дверь. Внутри только бармен и три посетителя: двое мужчин поперек себя шире и дамочка толще их обоих, вместе взятых. Она взгромоздилась на пианино, высоко поддернув юбку, так что видны подвязки на жирных ляжках. Один из мужчин колотит по клавишам, а женщина фальшиво распевает во весь голос. Я приподнимаю шляпу в ее сторону, раз уж прикидываюсь джентльменом, и подхожу к стойке.
— Чего изволите? — интересуется бармен, наливая себе виски.
— Я надеялся раздобыть кое-какие сведения.
Бармен отхлебывает виски, окуная в стакан развесистые усы, и становится похож пастушью собаку, вылезшую из реки.
— Я ищу одного человека в Уикенберге, — продолжаю я. — Его зовут Эйб. — На случай, если за па действительно следили, я решаю, что лучше расспросить про Эйба в Уолнат-Грове. Здесь, вероятнее всего, обойдется без последствий, а в густонаселенном Уикенберге повсюду лишние уши.
— Эйб? — повторяет бармен, как попугай. — Джози, ты ведь знаешь Эйба?
Толстуха обрывает пение, а ее компаньон перестает терзать клавиши.
— Не трать свое время на Эйба, малыш, — говорит она. — Лучше выпей и спой с нами. Знаешь «Розу Алабамы»? Клод, играй! Это моя любимая песня.
Клод снова ударяет по клавишам, и все трое начинают выть, как койоты.
— Я приехал в город не песни распевать, — говорю я. Точнее, ору, пытаясь перекричать их вопли. — Мне нужен Эйб.
Джози спрыгивает с пианино, и пол содрогается, как при небольшом землетрясении. Пока она неспешным шагом направляется ко мне, в голове проносится предательская мысль: если эта дамочка плюхнется ко мне на колени, задавит насмерть.
— Ты самый хорошенький мальчишка из всех, что проезжали через наш город за последние десять лет, — заявляет толстуха, оглядывая меня с головы до пят.
Я мысленно чертыхаюсь: для парня у меня слишком нежное лицо, и с этим срочно нужно что-то делать — скажем, вымазаться грязью или нанести парочку порезов, будто от бритья. А еще, замечаю я себе на будущее, нужно говорить низким глухим голосом.
— Если поцелуешь, может, я и вспомню, где живет Эйб. — И Джози подставляет мне щеку.
— А может, вы сильно переоцениваете мое желание его разыскать. — Я отворачиваюсь, и мужчины в углу радостно улюлюкают.
Джози смеется глубоким грудным смехом.
— Господи, мальчик, давненько мне не давали от ворот поворот.
— Вот теперь я, пожалуй, выпью, — говорю
