Светлана Демидова - Сердце из нежного льда

Восьмерка счастливо награжденных малолетних чад, обряженных в парадную пионерскую форму и в пилотки с кокардами в виде пионерского костра, дрожала у гроба мелкой дрожью и впервые в жизни в холодном помещении покрывалась липким потом, расплывающимся под мышками темными безобразными кругами. Все они старались не смотреть на покойницу, которая, судя по разговорам окружающих гроб взрослых, очень хорошо выглядела. К тому же почетный караул старался дышать как можно реже и неглубоко, потому что запах, стоящий в учительской школы, им, только начинающим жить, казался пропитанным смертью и разложением. Конечно, слово «разложение» они тогда не умели еще употреблять даже в применении к математике, но запах все восемь пионеров запомнили навсегда. Иногда именно запах приходил к ним в кошмарных снах, и они, дрожа, просыпались и пытались нащупать на голове пилотку с пионерской кокардой.

В момент пересменки они сидели на слишком высоких для них стульях в соседней маленькой комнатушке, являющейся гардеробом для учителей, и молчали, уложив детские руки на коленях тонких ног в спущенных чулках и заштопанных брюках. Они были похожи на карликов из сказок Гофмана, для смеха обрядившихся в пионерские формы с алыми галстуками на груди. Никто из этой восьмерки награжденных почетным караулом не грохнулся в обморок и не получил нервный срыв, наверно, только потому, что сработал некий защитный механизм. Он выпустил невинные детские души из карличьих тел и удушливого помещения учительской на волю, в начинающуюся за окнами школы новую весну. Дети были вне похорон. У гроба стояли лишь их съежившиеся пустые оболочки.

Восемь человек почетного пионерского караула после этого этапного в их жизни мероприятия очень невзлюбили друг друга, ибо каждый был напоминанием и источал запах учительской школы рабочей молодежи. Санитарка решила, что по сравнению с тем, что она уже в жизни повидала, грязные руки и немытые уши – это такие пустяки, о которых не стоит и беспокоиться. Культмассовый сектор перешел в другую школу. Председатель совета отряда на следующем же сборе дал себе самоотвод, решительно уклонившись от объяснения причин. Звеньевые звеньевыми и остались, но бывшего боевого задора у них больше не наблюдалось, и они перестали тянуть свои звенья в передовые. Что же касается ответственного за хомяка, то он совершенно не испугался, когда тот вдруг взял да и умер. Ответственный положил его в коробку из-под собственных сандалий и приставил к нему трех оловянных солдатиков и одного пластмассового, которые только-только начинали тогда входить в большую моду.

После стояния в почетном карауле Алла поняла, что в этом мире существуют страх и ужас, которые не побороть никакими волевыми усилиями, но которые можно, затаившись и на время выйдя из тела, перетерпеть.

Очень скоро в жизни Аллы случилась еще одна смерть. Ей было тогда двенадцать лет. Эти похороны должны были бы стать для нее страшнее похорон директрисы, которую она по малолетству не очень хорошо знала, но таковыми не оказались, потому что из первых уже были извлечены надлежащие уроки. Уже было сформировано умение пережидать и на время выходить из тела. Похороны отца научили ее в критический момент, когда терпеть уже не хватает сил, совершать решительный бросок, хитрый финт.

Аллин отец умер после тяжелой операции совсем молодым. Ему не было и сорока. Его похорон Алла почти не помнила, потому что сразу вышла из тела, как только услышала о его смерти. Она толклась среди взрослых в некоем подобии анабиоза: почти ничего не слышала, не видела, не ощущала и даже не думала. Ей периодически совали под нос ватку с нашатырным спиртом. Алла нюхала, чихала и опять погружалась в бессмысленное растительное состояние. Стояло лето, душное и жаркое, но в ее мозгу вихрилось голубое холодное пламя; спутывались, расплетались и вновь свивались в клубок длинные синие нити. Хоронили отца из морга. Гроб стоял в маленьком тесном помещении, заполненном толпой сослуживцев, родственников и друзей. У семьи было преимущественное положение – рядом с телом. Алла вынуждена была стоять лицом к тому, что еще неделю назад называлось отцом, и смотреть на цветок розового пиона. Его лепестки росли, плющились, вытягивались, превращались в нити. Нити постепенно белели и сплетались в немыслимый клубок с теми, синими, которые уже давно плавали перед ее глазами. Алла укусила за палец того, кто опять сунул ей под нос нашатырный спирт. Сколько можно, в конце концов? Палец был соленым.

В автобусе Алла опять сидела лицом к гробу у самого изголовья. Пиона уже не было, и она смотрела на серебристую кисть покрывала. Из ее куделек гораздо легче было вить длинные нити, чем из пиона. Потом кто-то поправил покрывало, и кисть исчезла из поля ее зрения. В поисках очередного спасительного объекта она вынуждена была перевести уютно застывший взгляд на что-нибудь другое и натолкнулась на мертвое лицо отца. Наступил тот самый момент, когда терпеть было уже нельзя, да и опасно. Алла оглушительно закричала. Это и был тот самый хитрый финт. Катафалк моментально остановили, а ее пересадили в едущий следом за ним автобус под потный бок какой-то толстой тетки, которая позволила себе на похоронах одуряюще пахнуть польскими духами «Быть может». У могилы было много пионов и других цветов, так что было из чего вить нити и сплетать их в клубок.

Таким образом, самым страшным для Аллы оказались не похороны. И даже не замкнувшаяся в своем горе мать. Она прекрасно могла существовать и без нее, среди своих свивающихся в клубок нитей. Самым страшным оказались отцовские летние туфли в дырочку, которые почему-то долго еще сиротливо стояли у стены под часами. Часы, мерно покачивая маятником, похожим на скрипичный ключ, методично отмеривали то время, которое эти туфли зачем-то продолжали существовать без своего хозяина. Когда их наконец убрали, Алла не помнила, но еще долго видела их внутренним взором: слегка поношенные, серые, с рядами овальных и круглых дырочек: овальная, круглая, овальная, круглая… а в центре даже что-то вроде цветочка. С тех пор она никогда ничего не ставила на пол у пустой стены, очень не любила летние мужские туфли в дырочку, кисти на шнурах и цветы-пионы. Все остальные цветы она тогда еще любила.

На похороны Игоря Алла не пошла. Не могла. Детские навыки, полученные на тех двух похоронах, оставили ее. Голос сел и охрип. Она не смогла бы вскрикнуть, чтобы ее немедленно убрали от гроба. Все дело, очевидно, заключалось в том, что в тех двух смертях Алла не была виновата. Она таилась и выходила из тела, чтобы не встречаться с результатами деятельности самой жизни, как в случае с усопшей директрисой, или недобросовестных врачей, которые, не сделав пробы, ввели отцу, как она потом узнала, какой-то жуткий аллерген. Его ослабевший после операции организм не смог справиться с этим лекарством. Игоря она сама толкнула в лапы смерти. Развернула к ней лицом и сказала: «Ступай!» Она не сможет выйти из тела, чтобы переждать там, в сияющей стране, куда она умела переноситься, похороны Игоря, потому что ей нет оправдания. Ей самой неплохо бы умереть, исчезнуть, стереться с лица земли и из людских воспоминаний. Ее жизнь не задалась. Она была бессмысленной и никому не нужной. Она жила… нет… она существовала ради какой-то нелепой цели. Разве можно отомстить всем мужчинам? Им имя – легионы! И все они живы: жирная Пиявица – Башлачев, несчастный Счастливчик, счастливый Наследник и прочие… Нет только Игоря… Но, может, она все-таки не виновата? Разве могла она предположить, что какой-то водитель «BMW» напьется и его занесет на тротуар? Да что же это такое?! Неужели она пытается себя оправдать? И зачем только она, Алла, ему встретилась? Не так… не встретилась… Нет, все-таки встретилась, но он ее не заметил. Он был занят своей девочкой Наташей, которую любовно заключил в рамочку и поставил на рабочий стол, в центре, на самом видном месте. А она, Алла, вползла к нему в доверие ядовитой змеей и начала подталкивать к смерти. Может, она все-таки любила его, этого талантливого мальчика с тонкими пальцами? Он был счастлив в ее объятиях… Нет… Даже ее руки и губы лицемерили. Ей льстил его пыл и восторженность. Она с ним вместе чувствовала себя моложе. В его присутствии ее отпускало напряжение. Она была естественна, забывала себя контролировать и вся отдавалась ощущениям и эмоциям. А что было бы дальше, если бы он так чудовищно, нелепо не погиб? Разве она вышла бы за него замуж? Никогда! Она уже размышляла на эту тему. Она продолжала бы цепляться к нему, чтобы обнаружить умело скрываемую общность с мужскими индивидуумами с самыми мерзостными наклонностями, а потом начала бы мстить далее по всем правилам разработанного ею же искусства. Сколько бы он ее выдержал? Сколько бы длилась его любовь? Или он, изверившись, тоже встал бы на тропу войны… только с женским полом? Война порождает войну. Война не может плодоносить. Она не может ничего доказать и заставить кого-то изменить свои взгляды. Война формирует уродливые воззрения, гипертрофирует до неузнаваемости идеи, путает цели, занимается подменой средств их достижения. Она, Алла, ничего не выиграла в результате многолетних военных действий. Она несет только одни потери, и последняя – жесточайшая из них…