Филлис Уитни - Слезинка на щеке

В тот момент, когда ее хвост был закреплен и бант повязан, Бет вырвалась. Помедлив, она остановилась около тумбочки и указала на нее.

«Мама, серебряная сова — она исчезла!»

Доркас осторожно произнесла: «Ты видела ее здесь прошлой ночью, дорогая? Ты не знаешь, кто ее сюда положил?»

Бет выглядела удивленной: «Я положила. Я положила, чтобы ты ее нашла, как мне сказала леди».

Было очень тяжело сдержаться, чтобы не вскочить и не вытрясти из ребенка всю информацию.

«Какая леди? — спросила Доркас с наигранной непринужденностью. — Ты имеешь в виду Ванду?»

Бет покачала головой: «Нет, там была леди с кошкой. Она дала мне серебряную монету и завязала ее в платок. Она сказала, что она тебе понравится, и я должна ее тебе отдать. Только я забыла. Поэтому вчера вечером, когда ты пошла ужинать, я развязала ее и положила там. Ты ее нашла мамочка?»

«Я нашла ее, — сказала Доркас. — Все в порядке, дорогая, она у меня».

Не было смысла дальше допытывать Бет. Но об этом надо рассказать Джонни.

Тем не менее, до конца дня у нее не было возможности поговорить с ним наедине. Фернанда постоянно придумывала им занятия. Жизнь в ней снова била ключом, и если между ними с Доркас и возникало напряжение, никто бы никогда по ней этого не сказал. Фернанда обладала способностью отмахиваться от неприятностей и поворачиваться к ним спиной с великолепным апломбом. Она верила в Разум с заглавной буквы и была набита схемами, которые значительно улучшат жизнь окружающих, если они к ней будут прислушиваться и поступать, как она велит. То, что она сама следует своим схемам, было очевидно, и они отзывались в ней кипящей энергией и неизбывным оптимизмом, которые порой были утомительны для тех, кто ее любил.

После обеда Фернанда разглагольствовала о достопримечательностях Петалудеса, как одного из уникальных оазисов красоты на Родосе, а Доркас делала заметки.

«Позор, что мы не сможем дождаться здесь бабочек, — сказала она. — Хотя, конечно, материала предостаточно, и я все равно смогу о них написать. Поразительно, что они выводятся только в этом месте и больше нигде в мире. Маленькие полосатые бабочки, которые полчищами слетаются на стволах и ветвях. Я видела их на фотографиях».

Пока Фернанда рассказывала про этих бабочек, она успела абсолютно с ними сродниться, как будто видела их своими глазами. Из нее бы вышла отличная писательница-фантаст, подумала Доркас. Шар от катапульты продолжал путешествовать в багажнике машины, и Фернанда все время пополняла свой рассказ о нем живописными подробностями. Возможно, сочинительство было действительно ее прибежищем. Возможно, она с самого начала насочиняла себе гигантскую ложь про Джино, в которую сама искренне верила. Джино всегда оставался в курсе того, что она делала и потому был в силах внедрять в эту картину собственные басни о своей жене. Он знал, что Фернанда за них схватится и пойдет в том направлении, которое он укажет. Она все еще продолжала этим заниматься.

Так как нельзя было терять ни дня, уже были построены планы о путешествии в Камирос. Они поедут послезавтра, объявила Фернанда. Ванде нужен был выходной, чтобы съездить в свою деревню, так что Доркас сможет заняться Бет. Бет было очень хорошо сегодня в долине Бабочек — такое приятное разнообразие для нее. В Камиросе им много времени придется провести среди руин, так что надо запастись ленчем и устроить пикник. Возможно, после этого им удастся съездить вглубь острова.

В этом потоке слов не упоминалась миссис Димитриус или другая ее подпольная деятельность, которой Фернанда по идее должна была уже некоторое время заниматься. Доркас удалось вставить, что мадам Ксения попросила ее завтра просмотреть поэмы Константина. Фернанда не приветствовала эту идею. И Доркас подозревала, что, если бы у нее не было своих планов на утро, она бы этому воспрепятствовала. На деле она нехотя сдалась, и Доркас перезвонила гречанке, что соглашение остается в силе.

Вечером Джонни ушел один, и у Доркас опять не было возможности рассказать ему о своей находке.

В девять часов на следующее утро мадам Ксения прислала шофера, чтобы он отвез Доркас к ее дому, расположенному за несколько кварталов от отеля. Большой разговорчивый Ставрос находился в благодушном настроении. Всю дорогу он вел машину на большой скорости, непринужденно болтая по-гречески. Похоже, его не волновало, что она не может ни понять его, ни ответить ему… Он любил говорить, и она его слушала. Видимо, этого было достаточно.

Горничная гречанка впустила ее в ворота, а сама мадам стояла в дверях дома, и сразу было понятно, что сегодня она играет уже другую роль. Цветастые одеяния и трагизм исчезли. На ней была белая блузка, домотканая черная юбка с изображением греческих воинов и орнаментом, вышитыми серебром и синью по кайме. Она так тепло приветствовала свою гостью, как будто они были старыми друзьями и, очаровательно робея перед Доркас, проводила ее в студию.

«Вы поймете, какие стихи лучше, я уверена, — сказала она. — В этом ящике те, что мой муж перевел. В том большом конверте на его столе есть еще. Я их не все просматривала, так как неспособна определить, что лучше опубликовать в Америке. Вам здесь удобно, да? Если вам что-нибудь потребуется, звонок на стене. Мне нужно вернуться в кухню. Сегодня я приготовлю вам очень специальный обед».

Когда хозяйка ушла, Доркас уселась в кожаное кресло рядом со столом Константина и огляделась. Ей принесли для работы американскую машинку, но в остальном комната, должно быть, выглядела так же, как и когда сюда заходил сам Константин. Это была тихая, светлая комната, сюда не долетали звуки из других частей дома. Окно позади стола выходило в сад. В окно были видны низкие деревья и стена в отдалении, но по соседству не было заметно никого, кто смог бы нарушить здешнее уединение. Она представляла себе Константина, лениво сидящего в этом своем олицетворении тюрьмы или бродящего по комнате, перебирающего свои инструменты. Неужели тот талант, который проявлялся в некоторых из его ранних работ, вновь посетил его теперь, когда он так мало делал? Какие обиды таил он, сидя здесь, не в силах работать? И, самое главное, что его связывало с Джино?

Она открыла ящик и прочитала первое стихотворение, переведенное на английский. Оно касалось не современной Греции, а ее золотого прошлого. К тому времени, как она прочла третье стихотворение, она стала понимать, что Пиндара из него не вышло. Он не привнес в поэзию тот талант, которым были отмечены его скульптуры. Либо он был не слишком силен в искусстве перевода. Сидел ли он тут, кропая подобные стихи в те дни, когда мрамор ему не повиновался, а глина не вдохновляла?