Ольга Строгова - Дневник грешницы

– А вы сами-то, мадам, часом, не в положении? – внезапно спросил Немов. – Бледность, прерывистое дыхание, испарина на висках… Если желаете, я могу вас осмотреть. Я ведь, несмотря ни на что, неплохой врач, и акушерство у меня всегда особенно шло…

– В этом нет необходимости, – вежливо, но твердо отказался Николай, снова сдерживая порывистый гнев Жюли. – Мадам действительно в положении, но мы не нуждаемся в ваших услугах. А нуждаемся мы в вашем дальнейшем рассказе, правдивом и честном, каким он был до сих пор.

Немов поднял глаза и тяжело взглянул на Николая:

– Значит, вы уверены, что до сих пор я был правдив и честен?

– Уверен, – усмехнулся Николай. – Я, знаете ли, купец. А хороший купец должен разбираться в людях. Так вот, на мой взгляд, вы вовсе не низкий и не плохой, а просто глубоко несчастный человек.

– Спасибо вам, – тихо сказал Немов.

– Когда я приехал в имение Безухова, Анна, разумеется, была уже там. От волнения и тряской дороги – снега еще не было, держалось необыкновенное для декабря месяца тепло – у нее начались схватки. Ее поместили в ее прежнюю комнату, и ее прежняя горничная Наташа ухаживала за ней. Графиню Мирославу я не видел, а вот ее любимица и приспешница Анна Леопольдовна все время крутилась около меня, довольно назойливо предлагая свои услуги.

Анну Леопольдовну я поблагодарил, от услуг ее отказался. Наташу услал на кухню за горячей водой. Анну как мог успокоил: сказал, что с графом все в порядке, просто уехал в Петербург по неотложным делам и вот-вот вернется, а записка – чья-то бессмысленная и злая шутка.

Впрочем, это и к лучшему, что она приехала сюда, говорил я Анне. Здесь и условия и уход за ней будут гораздо лучше, чем в городе, в ее одинокой квартирке без прислуги, которую она не хотела нанимать для соблюдения их с графом тайны.

Ну-с, все шло нормально, воды отошли, промежутки между схватками были такими, какими и должны были быть. Я вышел из комнаты Анны, чтобы немного отдохнуть и покурить.

Саквояж мой оставался в комнате.

Не помню, в какой момент я понял, что из саквояжа пропала склянка с опиатом. Сначала я подумал, что оставил ее дома. Потом – что каким-то непостижимым образом выронил по дороге.

У Анны началось кровотечение, я испугался отслоения плаценты и сразу про все остальное забыл.

Однако – обошлось. Ребенок родился довольно быстро для первых родов, через двенадцать часов после начала родовой деятельности…

– Через двенадцать часов – это быстро? – нервно спросила Жюли.

– Разумеется. Бывает и восемнадцать часов, и двадцать четыре, и больше. Да. Бывает всякое.

…Родилась крепкая, здоровая девочка. Я передал ее Наташе и занялся матерью. Хотя роды прошли относительно благополучно, состояние Анны внушало мне тревогу. Я опасался родильной горячки…

При этих словах Жюли снова вздрогнула. Николай, не стесняясь посторонним присутствием, обнял ее и крепко прижал к себе, бормоча что-то успокоительное.

– Мои опасения подтвердились, – глухо произнес Немов.

На третьи сутки я ненадолго уснул. Наташу, сморенную усталостью, сменила Маша, а ее – Анна Леопольдовна. Графиня в комнатах не показывалась, что было вполне понятно, но регулярно присылала справляться о здоровье ребенка и роженицы. Увы, насчет последней я не мог сообщить ничего утешительного.

Когда я проснулся, рядом с Анной никого не было. Она уже не металась и не бредила, а, наоборот, лежала совершенно неподвижно.

Сердце ее не билось. Дыхания не было.

Я констатировал смерть. Что мне оставалось еще делать?

Жюли судорожно сжала руки.

– Но если вы думаете, что этим все и закончилось, то глубоко ошибаетесь, – вскинул голову Немов. – Приготовьтесь, ибо то, что я скажу вам дальше, не идет ни в какое сравнение с тем, что было сказано до сих пор!

Николай поднялся, накапал в рюмку успокоительных капель и протянул ее Жюли.

Жюли отказалась.

– И правильно, – одобрил Немов, – в вашем положении – чем меньше лекарств, тем лучше. Без крайней необходимости…

– Если от вашего рассказа моей жене станет плохо, я сверну вам шею, – пообещал Николай.

Доктор Немов окинул внимательным взглядом его крупную напрягшуюся фигуру и пудовые сибирские кулаки.

– Как угодно, я могу на этом и замолчать…

– Нет-нет, – запротестовала Жюли, – мне станет гораздо хуже, если я буду мучиться незнанием. Прошу вас, доктор, продолжайте! Мой муж не сделает вам ничего дурного. Не так ли, Николай?

Николай медленно и неохотно кивнул.

В один и тот же день произошли два события: крестили новорожденную дочь и хоронили мать.

Так распорядилась графиня, а поскольку от графа по-прежнему не было никаких известий и никто, кроме меня, даже не подозревал о том, где он может находиться, никому и в голову не пришло оспаривать ее решение. Особенно после того, как стало известно, что она хочет записать новорожденную своею собственной дочерью.

Отец Паисий много умилялся ангельской кротости графини и нимало не возражал против того, чтобы не откладывать крестины, как это обычно делается, на сороковой от рождения день. Девочку назвали Елизаветой; для сохранения тайны присутствовали лишь свои, домашние лица. Я стал крестным отцом Елизаветы, а Анна Леопольдовна – крестной матерью.

Немедленно после крестин в церковь внесли гроб с телом Анны. Отцу Паисию теперь предстояло отпевание; Анна Леопольдовна с ребенком на руках и графиня ушли, а я остался.

Кроме нас троих: отца Паисия, меня и дьячка, то и дело шмыгавшего простуженным носом, – в церкви больше никого не было. Я засмотрелся на клирос, деревянные резные оградки которого светились в полумраке свежей позолотой.

Внезапно послышался крик, и что-то тяжело упало на каменный пол.

Это был отец Паисий. Падая, он довольно сильно ударился затылком, и мне не сразу удалось привести его в себя. Он открыл глаза, полные невыразимого ужаса, и, вцепившись мне в руку, попытался что-то сказать, но издал лишь слабый стон…

У старика вполне мог случиться insulto hemorrhagilis, то есть удар. Но по какой причине? Что могло так сильно напугать священника, совершающего отпевание не в первый, а, возможно, в тысячу первый раз в своей жизни?

Я приказал дьячку позвать крестьян, которые должны были нести гроб на кладбище, и сначала оказать помощь живому. Со всеми возможными предосторожностями отец Паисий был отнесен в свой дом, где над ним заохала и запричитала попадья. Я выгнал старуху из комнаты. Ее вопли и стенания мешали и мне, и приходящему в себя священнику.

Через час, во время которого я принимал все доступные мне меры, он мог уже членораздельно говорить. Но то, что он сказал, показалось мне бредом.