Дмитрий Вересов - Унесенная ветром

— Вот оно что! Вот что ты замыслила! Вот что тебе надобно! Айшат ведьмой кличете, а сами ведьмы и есть. Что же она вам сделала всем? За что вы ей зла желаете?

— За что? Что она сделала? — Агафья вскочила на ноги и уперла руки в бока. — Да она жениха моего отбила! А отбив, погубила, оставила без роду, без племени! Может, нет уже моего сокола-Фомушки на белом свете? Ведь чечены тело его мертвое хоронить не будут! Надругаются и выкинут собакам… Никого мне, кроме Фомушки, не надобно… Слышишь? Никого…

— Что же ты мне погулять предлагала?

— А пойди ж ты, черт паршивый, к своей чеченской змее под колоду! Молись с ней басурманскому Богу! Рожай с ней чеченов-змеенышей! Что стоишь? Пошел прочь, мертвяк!

Два раза за вечер прогнали девки бедного Акимку. И чеченка, и казачка. Куда идти казаку? Там — Терек, там — ногайские степи.

Подумал Акимка, зашел домой, снарядился, вывел коня.

— Опять на кордон собрался? — спросила мать. — Что так скоро? Не погулял, не отдохнул?

Спасибочки, мамаша, уже нагулялся. Хорошо нагулялся. Теперь от гулянки отдыхать буду. Айшат привет передавай. Впрочем, ничего ей не передавай. Обойдемся. Еще как обойдемся…

Такого завала с учебой у Мухина еще не было никогда. За все четыре года учебы в институте еще никогда он не был так близок к катастрофе. Первый экзамен по расписанию — через пять дней, а в зачетной книжке на том месте, где у некоторых счастливчиков уже стояли горочкой пять, а то и все положенные в эту сессию шесть зачетов, у Мухина была пугающая пустота. Даже при самом благоприятном стечении обстоятельств получить все допуски до первого экзамена он никак не успевал. И никогда еще Лешка не чувствовал себя так отвратительно. Ощущение было, как от предчувствия неминуемого падения в темную бездну с громадной высоты. И не за что ухватиться. И неоткуда ждать протянутой спасительной руки. Это гадостное ощущение усиливалось еще тем фактом, что в таком положении Мухин оказался один в группе. Толстый Пашка и Гендос еще вчера защитили свои проекты по организации и планированию и сейчас, в эту минуту, сидели в общежитии и передирали прошлогоднюю «болванку» курсовой работы по экономике, все увеличивая и увеличивая разрыв между ними и бедным Лешкой Мухиным. С их стороны в этом, конечно, не было никакого предательства, но тем не менее Леха сильно обиделся на друзей, как будто они были виноваты в том, что у него беспрецедентный завал, как будто они по долгу дружбы обязаны были тоже, как и он, ничего не делать для своего спасения и тихо идти ко дну. Беда была еще и в том, что Муха просто не знал, за что хвататься. Поезд, казалось, уже действительно ушел. Поэтому любая дерготня и хватание за тот или иной учебник или пособие казались бессмысленной суетой утопающего. Хотелось есть.

— Так, чем там сегодня мамаша кормит? Ага, котлеты, это хорошо. И баклажаны. Неплохо, неплохо.

Леха сделал два больших бутерброда с холодными котлетами, достал из специального углубления в дверце бутылку «клинского» — папаша да простит! Отхлебнул прямо из бутылки. Медленно жуя, включил телевизор.

Министр иностранных дел Иванов назвал последнее заявление Дональда Рамсфельда опасным и не располагающим к урегулированию конфликта….

Муха еще раз хлебнул из горла и вспомнил, как вчера у Герки в мастерской он впервые попробовал марихуану…

Были Левка, толстый Пашка и Гера.

Говорили о евреях и о родительском долге…

— Ну не знаю, не знаю, — Лева отложил в сторону гитару и, достав из нагрудного кармана своей джинсовой куртки малюсенький сверток, вроде тех, что продают в аптеках во время эпидемии гриппа, принялся его разворачивать. — Может, и правильно что-то из того, что ты, Гера, говоришь, но мои предки меня любят, и это точно. — Он взял папиросу, выдул табак себе в руку и, высыпав туда же из аптечного сверточка серо-зеленый порошок, стал двумя пальцами тщательно перемешивать содержимое ладони. — Может, оно это и правильно, но мои предки меня любят. И если я бы был инвалидом, они бы за мной ухаживали до самой своей смерти. — Лева ловкими заученными движениями стал набивать табак обратно в папиросную гильзу. — И не бросят никогда, и последнее отдадут, я правильно говорю, Мухин?

Леха не ответил, задумавшись о своем, о родителях, которые просто сотрут его в порошок, если он завалит эту сессию, если его, упаси Бог, вытурят из института…

После длительных манипуляций по набиванию, скручиванию и смачиванию слюной в Левкиных пальцах оказалась длинная папироса-самокрутка, которую он, зажмурив глаза, нежно принял губами и, обильно попыхивая, тщательно раскурил. Сделав три глубочайшие затяжки и задержав дыхание, Лева молча протянул самокрутку Герману. Тот тоже закрыл глаза и взял ее как-то по-особенному, не как обычно держат папиросу, а двумя пальцами снизу — большим и указательным. Когда Герман затягивался, он откидывал голову назад, глубоко, до самого донышка желудка вдыхал дым с запахом сенокоса и медленно-медленно выпускал его ноздрями. Тоже сделав три затяжки, и так же ничего не говоря, Герман протянул папиросу Мухину.

И ничуть не удивившись, как будто не в первый раз, Мухин, откинув назад голову, стал затягиваться, попыхивая, вдыхая и выдыхая.

— А ведь все же они родили тебя, Гера. Родили и вырастили. От этого ведь ты не откажешься, — сказал Лева, вновь берясь за гитару.

— Во-первых, я их об этом не просил. Это было их личное дело, родить меня или не родить. Это была их, если хочешь, добровольная прихоть! Они ведь не знали, что у них получится. Они ведь даже пола моего не предполагали. Им просто хотелось ребенка. И благодарить их за это не стоит. Они ведь для себя рожали, а не для меня. Меня ведь тогда не было как личности. Ну а что до того, что они меня вырастили и выкормили, так это тоже все было не для меня, а для них же самих. Ребенок в доме — это что-то вроде игрушки для взрослых, как поросенок в кулацком хозяйстве. И все эти английские школы, и фигурные катания, и учителя музыки — это тоже делается не для ребенка, а для удовлетворения родительского тщеславия. Чтобы было, как у всех. И за это тоже не следует им кланяться. Ты уж извини меня, старина, но ты просто жлоб с крестьянской философией и традиционным для городского мещанина низким потолком мышления, выше которого тебе никак не подняться.

Пройдя круг, папироса снова вернулась к Мухину.

— Попыхти, Муха, — сказал Лева. — Пыхни разочек, самое вкусное, пяточка осталась.

Леха, сам не понимая зачем, закрыл глаза и, осторожно взяв губами мокрый от чужой слюны бумажный мундштук, глубоко затянулся и, задержав дыхание, медленно выдохнул теплый горький дым, диранувший горло суховеем азиатской степи.