Наталия Ломовская - Сестра моя Боль

Только и услышал Семенец, как дамы хором тихонько ахнули, – Распутин зашел и остановился в дверях. Он стоял, картинно подбоченившись, видимо, наслаждаясь произведенным эффектом. Распутин и в самом деле выглядел эффектно – высокий, сухой мужик в русских сапогах, портках навыпуск, в яркой розовой рубашке с золотой вышивкой, перепоясанный золотым же витым шнуром. Волосы были расчесаны на прямой пробор и сильно намаслены. Лицо у чародея было, впрочем, обычное, русское костистое лицо с длинным носом, рта не видать из-за бороды, а вот глаза были совсем замечательные. Они так сильно блестели, что невозможно было понять, какого они цвета. Серые? Синие?

Распутин повел головой вместо поклона – Семенец знал этот жест. Так гипнотизер проверяет обстановку, нащупывает, кто податлив, кто сопротивляется его магнетизму. Впрочем, может, это просто так ведут себя тобольские мужики в обществе? Но когда на нем остановился взгляд сверкающих, колючих глаз, Семенец понял, что не ошибся. Вечер принял не очень приятное направление. Все старались угодить Распутину, привлечь его внимание, сказать ему что-то приятное или лестное. Но тот никого не слушал, а только ел, быстро и некрасиво. Руки вытирал о бороду и о скатерть. Пил он мало, зато все время подливал вина соседкам и через стол покрикивал:

– Что ты не пьешь, рыженькая? Греха боишься? Ты пей. Я помолюсь, и Бог простит тебе грехи.

Это он к Сонечке так обращался. А та и краснела, и глазки опускала, словно не деревенский мужик в розовой рубашке к ней обращался, а блестящий кавалер.

– Небось этот рыжий тебе не велит? А ты его не слушай, красавица. Ты меня слушай.

Было противно, тошно, душно. Семенец хотел встать и уйти, но неловко было перед хозяйкой, да и Сонечка выглядела так, словно собиралась с минуты на минуту упасть в обморок. Вдруг подруга показалась ему совсем некрасивой – маленькое малиновое ухо… следы дурно смытого грима на шее… пористая кожа на носу…

Он не сразу понял, что это и есть магнетическое воздействие, но когда понял – поставил такой блок, что Распутин отпрянул, и даже зашипел сквозь зубы, словно ушибившись. В сущности, он и ушибся, только не тело зашиб, а душу – собственной гипнотической атакой.

«Значит, гипнотизер. И видимо, сильный», – подумал Семенец. Даже если это и не тот человек, что ему нужен, заручиться поддержкой такого мощного инвольтиста может оказаться совсем не лишним. И Семенец остался до конца ужина. После все пошли в чайную – Распутин не пил кофе, ему всегда накрывали стол с самоваром, с простонародными сладостями, пряниками, орехами.

– Эти конфекты… – вдруг сказала Сонечка, как во сне. Семенец украдкой покосился на нее – зрачки расширены, дышит глубоко редко. Она в трансе. – Свадебные…

Семенец покосился на стол. В самом деле, такие конфекты в кружевных бумажках подают обычно на свадьбах.

– Какая ему понравится – той дает конфету… И она той же ночью к нему приходит и ложится с ним.

– Зачем? – удивился Семенец.

– А вот так, Васенька. Не может не прийти. Страшно мне.

– Не бойся, – велел ей Семенец, но из транса выводить не стал.

Такая Сонечка не доставляла много хлопот, и он мог в любой момент перехватить контроль над ней, в то время как Сонечка незагипнотизированная способна была наделать дел своей строптивостью и темпераментом.

Распутин меж тем совсем распоясался. От еды и вина он вспотел, но не раскраснелся, а, наоборот, побледнел. Дамам он теперь всем говорил «ты», подзывал к себе, хлопал по задним местам, ощупывал, оглаживал. Вдруг, приблизившись, ткнул Семенца в плечо сложенными щепотью пальцами и тут же отступил, скривился – магнетический посыл не был принят, гипнотизеру прилетело обратно, ударило по нервам, по обнаженной душе – словно электричеством. Семенец знал эту боль и ощутил даже что-то вроде сочувствия.

– Видишь рубашку? Это мне Сашка сурприз сделала. Сама вышила, своими белыми ручками, – вдруг сказал ему Распутин. Трогать он его больше не рисковал.

– Какая Сашка? – машинально переспросил Василий и вдруг сообразил, что речь идет о царице.

Распутин засмеялся – сухим смешком, невеселым.

– Ты зна-аешь, умник. Ты все-о знаешь. Помощи у меня просить пришел? А ты поклонись мне, тогда помогу. Невозможного-то для меня нет.

Семенец улыбнулся и щедро отмахнул царскому другу поклон, как полагается, коснувшись кончиками пальцев пола. Спина-то не переломится.

– Э-э, нет, умник. Хочешь, покажу тебе, как мне кланяются? Машка! Вареньицем не угостить ли тебя?

– Угости, батюшка, – прерывающимся от счастья голосом прошептала Марья Александровна.

Распутин зачерпнул из вазы ложку варенья – темно-красного, как венозная кровь, с еще более темными сгустками вишен, – и опрокинул себе на квадратный носок сапога. Вальяжно забросил ногу на ногу:

– Кушай, милая.

Марья Александровна торопливо опустилась на колени. Голые плечи ее жалко задрожали. Низко наклонившись, она стала быстро, жадно слизывать варенье с сапога, как кошка, лакающая сметану. Семенец передернулся. С него хватит. Он встал и пошел к дверям. Никто даже не посмотрел на него.

В темной прихожей, между горами шуб, сидела старая нянька с двумя детьми. Это были дети Марьи Александровны, которая сейчас угощалась вареньем с мужицкого сапога. Сонным голосом нянька рассказывала сказку:

– И вот пошел один вовшебник к другому, и грит ему: помоги мне, вовшебник, ведьмачку одолеть. А тот ему: да как же я помогу тебе, коли у меня башка конская…

Холодом окатило спину. Скрипнула дверь. Семенец обернулся. На пороге стоял Распутин и манил его пальцем.

– Поди, поди сюда. Сказать чего хочу.

Он больше не пытался гипнотизировать его. Сейчас Распутин был самим собой – деревенским мужичком-хлыстом, умным и хитрым. И с таким Семенец, пожалуй, мог поговорить.

Они прошли рука об руку в столовую, где не было ни души. Со стола уже убрали, открыли окна. Было свежо, хорошо пахло талым снегом.

– Рассердился на меня, Вася? А ты не сердись. Да, знаю, знаю я, как тебя зовут. Хорошее у тебя имя. Я ведь, Вася, за всем наблюдаю, ты не гляди, что дурачком иной раз прикидываюсь. Вот и тебе не все бы умником ходить, иногда в глупых-то безопаснее. Сила в тебе, Вася, большая, а все же пришел ты ко мне за помощью. Теперь говори, не бойся. Чего тебе надо? Денег? Чести? Или на бабу разгорелось сердечко? Так это…

– На бабу, – подтвердил Семенец. – Сестра Боли имя ей. Слыхали о такой, Григорий Ефимыч?

Смуглое лицо Распутина залилось белизной.

Он слыхал.

– Вот оно что, – пробормотал он. – Ну, тут ты уж прости меня, Вася. Я тебе не помощник.

– Почему? Боитесь?

– Боюсь? Нет, я не боюсь. Мне бояться-то нечего, Васенька. Я всю свою судьбу знаю, и судьба России мне тоже ведома. Потому и говорю тебе сейчас – отступись. Никого тебе не спасти. И мне никого не спасти. Знаю я это, оттого и дурю так страшно. Сердце во мне сгорело от моих же пророчеств.