Елена Арсеньева - Мост бриллиантовых грез

Эта дама относилась к тому типу, который с легкой руки французских романистов называют «роскошная блондинка», и тело ее поистине было роскошным, особенно в золотистом блестящем пуловере и замшевых обтягивающих брюках – кожаных, «под леопарда», а может быть, даже и не под, а из шкуры настоящего леопарда. Туфельки ее были там и сям усеяны стразами… а может, и не стразами, а точно такими же подлинными изумрудами, какие сияли на ее ушах и шее, на пальцах и запястьях. Яркая, чувственная, экзотичная, она обладала правильным античным лицом, удивительными желтыми глазами и гривой золотистых волос. Разумеется, в ее красоте была изрядная доля вульгарности, но это можно было заметить лишь при более внимательном рассмотрении. С первого же взгляда блондинка производила поистине убийственное впечатление. Она казалась закованной в броню своей ослепительной красоты, и от этой брони безвредно отскакивали все те оскорбления, которыми, точно стрелами, осыпала ее высокая, очень стройная брюнетка с точеными чертами лица и с коротко стриженными волосами. В своем роде эта широкоплечая, узкобедрая дама была не менее экзотичным цветком, чем блондинка, однако выглядела лет на пять старше. Для женщин постбальзаковского возраста пять лет – это очень много. Это почти клинически много! Кроме того, брюнетку очень портила неподдельная ненависть, искажавшая ее лицо.

Эмма невольно вслушалась. Впрочем, и не слушая, можно было догадаться: брюнетка обвиняет блондинку в том, что та отбила у нее любовника. Судя по выражению лица, блондинка отнюдь не чувствовала себя виноватой, и нападки брюнетки, казалось, доставляли ей какое-то извращенное удовольствие. В глазах ее порою мелькало откровенное злорадство. Она невозмутимо выслушивала оскорбления, которые становились все более грубыми, словно приглашая откровенно глазевших на нее посетителей музея любоваться на нее снова и снова, еще и еще. И у каждого человека, который смотрел на эту роскошную красоту и на дерзкую прелесть ее соперницы, невольно возникал вопрос: каким же должен быть человек, из-за которого могли схватиться две такие обворожительные дамы?

Охватило любопытство и Эмму. Она принялась оглядываться – и взгляд ее наткнулся на человека, лицо которого показалось ей знакомым. Он был среднего роста, плотный, но не чрезмерно, довольно стройный, с широкими плечами и крупной головой красивой формы. У него были пышные темно-русые, хорошо подстриженные волосы и серые глаза – светлые, но яркие, невольно притягивающие взгляд. В этом правильном румяном лице чувствовались сила, энергия и то, что называется жутким словом «харизма». Короче, мужчина был очень обаятелен, даже, можно сказать, хорош собой, отлично и дорого одет. И ужасно сексуален. Эмма даже растерялась, перехватив его мельком брошенный взгляд, от которого у нее мурашки по шее прошли. А что же бывает с женщиной, когда он откровенно добивается ее? Эмма таращилась на него с удовольствием и, ей-богу, вполне понимала брюнетку, которая готова ради этого мужчины устраивать площадные сцены в таком храме искусства, каким, без сомнения, является музей д’Орсе.

Между тем терпение блондинки оказалось не беспредельным. После очередного, особенно яростного выпада брюнетки она что-то рявкнула в ответ – столь же беспощадно-базарное, повернулась, подхватила под руку яблоко раздора и поволокла его к выходу. Мужчина, доселе остававшийся к стычке двух красавиц совершенно индифферентным, холодно сказал что-то брюнетке: не то «Брось, Фанни!», не то «Извини, Фанни!» – имя Эмма отчетливо расслышала, а другое слово – нет, тем паче что оно было произнесено с сильным акцентом. Он не француз, он иностранец.

Иностранец?! И тут Эмма узнала его.

Ну конечно! Неудивительно, что его лицо показалось ей знакомым! Этот мужчина идеально подходил под словесный портрет, составленный проводницей Якушкиной.

«Илларионов, что ли?!» – недоверчиво спросила себя Эмма и тут же всплеснула руками: он! Конечно, он!

Илларионов удалялся. Леопардовая задница, увенчанная золотистой гривой, висела на сгибе его локтя и молотила по мраморному полу каблучками невероятных туфель. Женщина, которую Илларионов назвал Фанни, мучительно всхлипывала, стоя в двух шагах от Эммы.

Не стоило большого труда догадаться, что эта бедная Фанни брошена Илларионовым в Париже так же хладнокровно, как была брошена в Нижнем Новгороде Людмила Дементьева. Дай бог Фанни оказаться покрепче, чем Людмила! Конечно, она уже дама в годах, которые видны на лице, и даже ее точеная красота не может их скрыть. Эмме показалось, что они с Фанни примерно ровесницы, а блондинка лет на пять, на семь моложе. И вполне естественно, что симпатии Эммы были сейчас на стороне покинутой Фанни, а не на стороне роскошной – тем более молодой! – блондинки. И под звуки всхлипываний Фанни первоначальный план Эммы изменился.

Не стоит сейчас следить за Илларионовым, решила она, его адрес и так известен. Блондинка явно дорожит тем богатством и тем положением, которое обеспечивает ей любовник. От нее ничего не добьешься во вред Илларионову. Ладно, пусть пока живет. Гораздо лучше проследить за брюнеткой и, если получится, завоевать ее доверие, разузнать от нее о привычках и пристрастиях Илларионова, а может быть, вызнать его слабое место…

Пока Эмма так размышляла, Илларионов со своей спутницей удалились. Из участников скандала в музее осталась только Фанни. Словно надеясь прийти в себя, она немного постояла около чудной коричнево-мерцающей скульптуры того же Карпо под названием «Упоминание о Парфеноне» (Эмма чуть не все экспонаты уже наизусть знала), тупо глядя на нее, но вряд ли что-то видя, а потом резко сорвалась с места и направилась в раздевалку.

Если она надеялась застать там Илларионова, то надеялась она напрасно: ни его, ни блондинки в поле зрения уже не было.

Фанни сразу прошла к выходу, и Эмма порадовалась, что на всякий случай носила с собой только крошечную сумочку и ничего не сдавала в гардероб, иначе можно было бы застрять в очереди и потерять свой «объект». Они вышли на набережную Анатоль, вернулись на Пон-Рояль, прошли между Тюильри и садом Карусель и вскоре оказались на авеню Опера.

Фанни шла очень быстрым, размашистым шагом, сунув руки в карманы (признак одинокой женщины, которая не привыкла приноравливаться к чужой походке и висеть на чьем-то локте), понурив голову. Эмма тоже умела ходить быстро, поэтому ей не составляло никакого труда держаться почти за спиной Фанни и быть готовой в любую минуту вслед за ней вскочить в какой-нибудь автобус или спуститься в метро. Впрочем, Фанни, видимо, решила пройтись. Погруженная в свои печальные мысли, она не обращала внимания на красный свет светофоров, и если бы дело происходило не в Париже, где водители автоматически пропускают всякого пешехода, даже если он идет на красный, а, скажем, в Москве или в Нижнем Новгороде, уже не раз оказались бы под колесами и она сама, и приклеившаяся к ней Эмма. Фанни дошла до площади Опера, свернула на улицу Лафайет и на углу Друо зашла в бистро, которое называлось «Le Volontaire» – волонтер, доброволец.