Елена Арсеньева - Мост бриллиантовых грез

Как вспомнишь, сколько тысяч, нет, десятков, сотен тысяч русских просили здесь помощи у вышеназванного, да как прикинешь, сколько из них эту помощь получили, так поневоле усомнишься – нет, не в существовании Господа, спаси нас, Боже, от греха! – а в том усомнишься, что молитвы русских людей до него доходят. Как правило, он дает им с точностью до наоборот… и в этом скоро придется убедиться одному из двух просящих.

Впрочем, какое счастье, что в отношении грядущего мы – всего лишь слепые котята! Да и тайны свершившегося нам прозревать вредно. Как не раз уже было сказано, меньше знаешь – лучше спишь.

Вечным сном.

Помолились, стало быть, Эмма да Роман русскому Богу – и поехали на метро к себе, на станцию «Оберкампф», на улицу с одноименным названием.

Этой же ночью был разработан стратегический план слежки за Илларионовым. В письме Людмилы мелькнула фраза: «Ты будешь шляться по своему любимому д’Орсе и даже не вспомнишь обо мне!» Значит, есть шанс увидеть Илларионова в этом знаменитом музее. Но не станешь же караулить его там с утра до вечера! Наверняка он посещает в Париже множество других мест, бизнесом каким-то занимается. А торчать под его окнами на улице, где полно фликов, не полезно для их дела. Оставалось надеяться только на везение, и потому Эмма и Роман сделались завсегдатаями музея д’Орсе, а покупка билетов туда стала чуть ли не основной статьей их расходов. Оно конечно, семь с половиной евро – не слишком большая сумма. Но умножьте-ка их на тридцать дней… Впрочем, нет, на двадцать шесть, ведь по вторникам в музеях Парижа выходной. И все равно – дороговато. Вот если вам впереди светит кучка бриллиантов, тогда, пожалуй, можно смело тратить эти семь с половиной евро… А если не светит?!

О том, что она, может быть, и не светит, старались не думать. Эмма была убеждена, что бриллианты у Илларионова, а Роман, как обычно, верил ей безоговорочно.

Эмма подошла к делу с фантазией. Главное было не примелькаться охране музея и не вызывать подозрений. Поэтому в дешевых магазинах «Tati» и «Sympa» был закуплен целый арсенал одежды, косметики, париков, шарфов и головных уборов, как мужских, так и женских, позволяющих менять внешность до неузнаваемости. Когда дошло дело до применения грима, Эмма оказалась на редкость несведущей: она ведь почти не красилась и с косметическими наборами обращалась неуверенно и неумело. Пришлось походить в дорогие магазины вроде «Галери Лафайет», «Прантом», «Сепфора», где на первых этажах, в отделах косметики, визажисты бесплатно демонстрировали свое мастерство. Кое в чем поднаторев, Роман и Эмма целый день посвятили закреплению навыков, гримируя друг друга, а назавтра приступили к слежке.

Скоро они знали экспозицию д’Орсе наизусть, получше музейных работников, однако если для Романа необходимость ежедневно (ну ладно, через день!) таращиться на произведения современного искусства скоро стала тяжелейшим на свете наказанием, то Эмма получала истинное удовольствие и от хождения по музею, и от беспрестанных переодеваний. Это была игра, дивная игра в другую жизнь, каждый день новую. Эмма в бесформенном холщовом балахоне, цветастой бандане и тяжелых башмаках на рифленой подошве, в круглых очках с простыми стеклами; Эмма в узеньких джинсиках, обтягивающем алом свитерке и в черном, гладком, лаково блестящем парике; Эмма в строгом костюмчике «настоящей леди» и с псевдокрокодиловой сумочкой в руках; Эмма в седых кудельках и невзрачной одежде какой-то провинциальной учительницы, наконец-то выбравшейся в Париж, чтобы приобщиться к шедеврам Руссо, Сезанна и разных прочих Ренуаров; Эмма в рыжем косматом парике и кожаных брюках, обвешанная бижутерией, напоминающая жрицу с пляс Пигаль, невесть каким ветром занесенную к алтарю муз, – это были разные Эммы. Слишком долго она жила однообразной, унылой жизнью Эммы Шестаковой-Ломакиной и осточертела самой себе. Теперь была совершенно другая жизнь – вернее, другие жизни, и от каждого нового образа Эмма получала несказанное удовольствие. Если Роман относился к слежке как к нудной работе, то для нее это была игра. Поэтому неудивительно, наверное, что именно она и выиграла приз: увидела Илларионова.

Впрочем, потом Эмма признавалась себе: она заигралась! Она переувлеклась самим процессом перевоплощения и порою забывала о конкретной цели слежки. Да и сам музей, расположившийся в залах бывшего железнодорожного вокзала, ее очаровывал. Какое это счастье было – стоять на верхней галерее и сквозь окно-часы любоваться совершенно невероятным видом Парижа! Город всегда, даже в самый яркий день, чудился ей подернутым некоторым туманом, как бы романтическим флером. С высоты он казался чуточку ненастоящим, а великолепный храм на холме Сакре-Кер придавал этому сверхъевропейскому городу что-то загадочно-восточное.

В тот знаменательный день, вдоволь наглядевшись на Париж сверху, Эмма немножко прошлась по залам импрессионистов, полюбовалась на «Ненюфары» Моне и «Звездную ночь в Арле» Ван-Гога (по ее мнению, это была единственная красивая картина Ван-Гога) и начала спускаться вниз по длинной и неудобной лестнице. Она внезапно почувствовала, что очень устала – захотелось спать, как часто бывает в музеях. Чтобы взбодриться, Эмма решила пройти в самое начало главного зала и посмотреть на своего любимого Густава Моро. Чтобы не толкаться среди народа, которого в центральном проходе главного зала оказалось очень много, она свернула в галерею и, честно сказать, пропустила бы Илларионова, просто не заметила бы его, если бы не та сцена, которая разыгралась вокруг него.

Эмма как раз вывернула из-под лестницы и проходила мимо скульптурной группы Жана Батиста Карпо «Танец»: четыре буйные нагие вакханки мечутся вокруг юноши, чресла которого стыдливо прикрыты лоскутком ткани. Лоскуток настолько плотно прилегал к его телу, что создавалось впечатление, будто стыдливость юноши вызвана не тем, что ему там, между ног, надо что-то спрятать, а в том-то и беда, что прятать ему, бедолаге, совершенно нечего! Сначала эта скульптура очень забавляла Эмму, потом она перестала ее замечать. Вот и сейчас она бросила на каменную группу лишь беглый взгляд и с куда большим интересом уставилась на очень красивую женщину, которая стояла напротив с отрешенным выражением лица, – если бы не альбомчик, в который она быстрыми движениями угольного карандаша срисовывала скульптуру, она сама напоминала бы изваяние из разноцветного мрамора.

Эта дама относилась к тому типу, который с легкой руки французских романистов называют «роскошная блондинка», и тело ее поистине было роскошным, особенно в золотистом блестящем пуловере и замшевых обтягивающих брюках – кожаных, «под леопарда», а может быть, даже и не под, а из шкуры настоящего леопарда. Туфельки ее были там и сям усеяны стразами… а может, и не стразами, а точно такими же подлинными изумрудами, какие сияли на ее ушах и шее, на пальцах и запястьях. Яркая, чувственная, экзотичная, она обладала правильным античным лицом, удивительными желтыми глазами и гривой золотистых волос. Разумеется, в ее красоте была изрядная доля вульгарности, но это можно было заметить лишь при более внимательном рассмотрении. С первого же взгляда блондинка производила поистине убийственное впечатление. Она казалась закованной в броню своей ослепительной красоты, и от этой брони безвредно отскакивали все те оскорбления, которыми, точно стрелами, осыпала ее высокая, очень стройная брюнетка с точеными чертами лица и с коротко стриженными волосами. В своем роде эта широкоплечая, узкобедрая дама была не менее экзотичным цветком, чем блондинка, однако выглядела лет на пять старше. Для женщин постбальзаковского возраста пять лет – это очень много. Это почти клинически много! Кроме того, брюнетку очень портила неподдельная ненависть, искажавшая ее лицо.