Инна Бачинская - Магия имени

– Наше.

– А что это было? – спросил Шибаев, отмечая нелюбопытство мужчины.

– Позолоченные сережки с кораллами, – ответил тот.

– А кто купил, не помните?

– Помню, – сдержанно ответил кассир, и в голосе его прозвучало презрение.

– Кто?

На лицо мужчины легла тень. Он пожевал губами, посмотрел в окно на улицу и наконец сказал, как плюнул:

– Пидор в маникюре.

– Кто? – не понял Шибаев.

– Пидор в маникюре, – повторил мужчина. – С длинным волосом, как у бабы. – Шибаев с трудом удержал усмешку. – Приехал на черной «Тойоте», штаны – во! – Мужик расставил руки в стороны. – И одеколон, как у бабы! И прическа тоже!

– Когда, не помните?

– Сегодня у нас что? – задумался кассир. – Десятое? Ну, значит, месяца полтора назад, в конце февраля или начале марта, – выговорив длинную фразу, он замолчал.

– У вас хорошая память, – похвалил Шибаев.

– Их было всего два комплекта, – объяснил мужчина. – Один забрала Светка из гастронома, вон, видишь, через дорогу, а другой – этот. Я почему запомнил – Светка, дура, прибежала на другой день, хотела купить для сестры такой же, а он, этот, ну только что, прямо на глазах, забрал. Знал бы, что Светка придет, не продал бы…

– Торговая точка ваша? – спросил Шибаев уже от двери.

– Женкина, – не удивился мужик, – пропади она пропадом!

«Пидор в маникюре, видимо, Артур, – подумал Шибаев, поворачивая ключ в замке зажигания. – В нашем полку прибыло».

Поздно вечером позвонил Гений дзюдо и сказал, что надо бы встретиться. Был он, как всегда, сдержан и немногословен.

– Я тут поспрошал насчет работы, есть зацепки. Завтра в десять встреча с заказчиком.

– Степаныч, в десять я никак не могу, занят, – ответил Шибаев, чертыхнувшись про себя.

Плюто продолжал, как будто не слышал:

– Заказчик – серьезный человек, не мелочовка. Если договоритесь, считай, что будущее у тебя есть.

– Я не могу, правда, – Шибаев чувствовал себя неловко, – в любое другое время – пожалуйста. В десять не могу!

– Саша, ты не понимаешь! – Тон у Плюто стал резким. – Это большой человек. Два раза повторять не станет. Завтра в десять – и точка. Не подведи старика. Ты понял?

– Понял, – ответил Шибаев. – Буду.

– Вот и лады, – обрадовался Плюто. – Заеду за тобой в девять тридцать. Бывай.

Шибаев положил трубку, испытывая двойственное чувство. Завтра в десять они условились с Ингой о свидании, она будет ждать. Но и встречу с заказчиком, от которой зависит его будущее, со счетов не сбросишь. Если они договорятся, то можно послать к черту опостылевшее агентство. Передать материалы по Лене Савенко тому же Тротилу и начать новую жизнь.

Он набрал номер Инги, но она не ответила. Он сделал еще три попытки, но Инга не отвечала, видимо, уже спала. Завтра, сказал он себе, позвоню завтра утром, но на сердце у него было неспокойно. Если он не дозвонится до нее утром – неизвестно, что с ее телефоном, – и не приедет, то Инга будет звонить сама, и он скажет ей, что занят и приедет позже. Ничего страшного, она поймет, убеждал он себя. Встреча займет не больше часа. Они с заказчиком присмотрятся друг к другу, а детали обсудят уже потом. И он сразу же помчится в Посадовку и с места не сдвинется, пока она не появится. Шибаев уговаривал себя, испытывая угрызения совести и чувствуя себя предателем. Напрасно повторял он мысленно, что Инга достаточно осторожна и ничего с ней не случится, – настроение было испорчено. Он с трудом удерживался от того, чтобы позвонить Плюто и отказаться от встречи.

«…– А княжна здорова ли? Где она?

– Догадалась, что не ко мне приехал, мой кавалер, – усмехнулась княгиня. – Здорова, что ей сделается? Любовь молодым паннам только на пользу. Сейчас позову ее, да и переоденусь заодно. Сегодня мы гостей не ждали, уж не обессудь.

Одета княгиня была по-домашнему, в старое линялое платье, поверх него – вытертая меховая жилетка, на ногах – грубые крестьянские башмаки. Она направилась было к двери, собираясь позвать дочь, но не успела. Дверь распахнулась, и Елена стремительно вбежала в горницу – татарин Чехла уже сообщил ей новость. Задохнувшись от быстрого бега, румяная, как вишня, стала она посреди горницы, глядя на гостя. И такая радость светилась в ее прекрасных глазах, что сердце Скжетуского замерло. Он вскочил ей навстречу ручку целовать, а когда старая княгиня вышла, то и к устам приник.

– Я не ждала тебя, ясновельможный пан, – Елена подняла на него сияющий взгляд. – Да не целуй же ты меня так, негоже! – добавила она тише.

– Как же мне не целовать тебя, – отвечал рыцарь пылко. – Мне мед не так сладок, как твои уста, панна. Мне жизни нет без тебя! И если бы не князь, что отправил меня с оказией, то и не знаю, право…

– Князь знает про нас?

– Я рассказал ему все. Чем ты меня приворожила, моя панна? Света за тобой ясного не вижу! Ослепила меня!

– Ослепление твое – не приворот, пан, а промысел Божий!

– Не знаю, не знаю… Божий ли… Ты мне, панна, как живая являешься, а лишь протяну руку – сразу исчезаешь! Как будто дразнишь… Но теперь не исчезнешь, – шептал Скжетуский, покрывая поцелуями ее лицо. – Не исчезнешь, навсегда мы связаны с тобой словом… Скажи, панна, любишь ли?

Елена опустила глаза. Помедлив, сказала дрогнувшим голосом:

– Как никогда никого на свете еще не любила, ясновельможный пан!»[9]

Любимая сцена из любимого романа. Сцена, которую пан Станислав знал наизусть, она отзывалась в нем собственными далекими юношескими воспоминаниями о прекрасной панне… нежных потупленных глазах, тонких загорелых руках, ярком румянце… Первая любовь где-то на туманном рассвете жизни. В начале прошлого века. Боже, какой же он старый!

Соседская девочка Мадзя, гадкий утенок с исцарапанными коленками и локтями, товарищ по играм, сорванец, удиравший с уроков музыки и прятавшийся под балконом в кустах жасмина, в один прекрасный день превратилась в панну Магдалену, удивительное, тонкое, неземное создание. Любовь обожгла его, тринадцатилетнего, ударила под дых, сбила с ног, и он, задыхаясь, судорожно открывал и закрывал рот, как несчастная рыба на кухонном столе. Растерянный и оглушенный, не смел поднять на нее глаза. Он стал стеснительным, угловатым и грубым, подглядывал за ней, прячась за деревьями и занавесками, а она, взрослая барышня в кружевных перчатках, под кружевным зонтиком, проплывала по улице, как маленькая изящная белопарусная яхта. В костеле он сидел позади их семейства – родителей и двух младших братьев, жадно смотрел и не мог насмотреться на светлые завитые локоны, край щеки… Сладкая боль пронзала его. Однажды увидев ее с молодым человеком с тросточкой и при часах на цепочке, он убежал в самый дальний тенистый угол сада и долго рыдал, не в силах остановиться, призывая кару небесную на голову соперника, желая ему смерти… Как мучительно завидовал ему, взрослому и самоуверенному…