Татьяна Устинова - Близкие люди

Тупица, ублюдок, сукин сын!..

Он допустил, чтобы об этом узнал Степан. Он ничего не предпринял и допустил, чтобы Степан в конце концов обо всем узнал.

Слизняк, подонок!..

– Вадик, – сказала жена тихо, – о чем ты думаешь? Что с тобой, Вадик?

Всю дорогу от тещиной квартиры она не разговаривала с ним, потому что он посмел явиться к одру в очередной раз помиравшей мамочки три часа спустя после того, как поступил первый сигнал о помощи. Он даже выключил телефон, чтобы жена не могла ему позвонить, а это был ужасный проступок, требовавший принципиального осуждения и сурового наказания, каковые немедленно воспоследовали.

Жена перестала разговаривать, и ее чудные грустные серые глаза то и дело наполнялись слезами, которые неспешно стекали по бледным щекам, и она осторожно и любовно промокала их снежно-белым носовым платком.

– Но…

Впервые в жизни Чернову было наплевать на ее слезы, обиды и молчание. Ему было наплевать так явно, что даже она моментально поняла это.

Он не приставал, не вздыхал, не томился, не обрастал чувством вины – чем дальше, тем больше, – не лез с расспросами, не просил извинения. На мамочку едва взглянул, упреки пропустил мимо ушей.

– Мне нужно побыстрее домой, – сообщил он ошеломленным матери и дочери. – Валь, если ты со мной едешь, я тебя жду в машине.

– Но вы же и так опоздали, – начала было теща дрожащим голосом.

– “Скорая” была три раза, – подхватила жена, но вконец обнаглевший муж не слушал.

– Ну так что? – перебил он. – Ты со мной едешь или не едешь, я не понял?

Очевидно, дела тяжелобольной обстояли не так уж плохо, потому что жена моментально согласилась ехать, и глаза ее в первый раз налились слезами.

– С ним что-то не то, – озабоченно сказала мать, как только за ним закрылась дверь, и села, нашаривая ногами шлепанцы. – Давно это с ним?

– Нет. – Валя вытерла горькие слезы и сунула платок в карман так, чтобы можно было выхватить его при первой необходимости.

– Нет! – передразнила мать. – Ты жена, ты должна, как ищейка, все разнюхивать, все разузнавать и спуску ни за что не давать! Что это такое – взял моду! Опаздывает, и ни слова – ни где был, ни что делал, ни “извините”, ни “простите”! Это твоя ошибка, Валечка. С каких это пор ты так его распустила? У меня сердечный приступ, а он смеет опаздывать, а когда является, даже про здоровье не спрашивает! Может, вы смерти моей хотите?

– Мама! – перебила Валя нервно. В этот момент у нее не было желания оценивать материнский драматический талант.

– Мама! – передразнила мать и зашлепала к холодильнику.

В ожидании зятя она целый день некоторым образом постилась, как только что выяснилось – напрасно, и теперь собиралась подкрепить упавшие силы бутербродом с “Докторской” колбаской. Дочери она не стеснялась.

Власть ее над дочерью была безгранична и безусловна. Кроме того, она была уверена, что дочь глупа как пробка и ей запросто можно внушить все, что угодно. По крайней мере отношения с зятем всегда выстраивала именно теща, и дочь еще ни разу не сделала попытки претендовать на какую-никакую самостоятельность.

Хорошая девочка. Молодец.

А этот… распустился. Давно пора укорот дать. А то еще – Боже избави – совсем из-под контроля выйдет!

– Поезжай, – велела мать, жуя колбасу, – поезжай, но с ним не разговаривай. Ни о чем. Он должен чувствовать свою вину. И спать сегодня ложись отдельно. Обязательно поплачь.

Так, чтобы он видел. Как только приедете, сразу же мне позвони, а то я буду волноваться! Что это еще за фокусы!

Мать фыркнула и отрезала себе еще ломоть колбасы, а безутешная Валя, повздыхав, потащилась вниз, к мужниной машине.

Муж, совершенно бесчувственный и чужой, сидел и мрачно барабанил пальцами по рулю. Как только она уселась рядом, он включил зажигание и рванул с места, ни разу не взглянув в ее сторону, хотя, как только машина тронулась, она начала плакать и была безутешна до самого дома.

Когда они заходили в квартиру, телефон уже надрывался, и Валя была совершенно уверена, что звонит мама. Слегка струсив – придется отчитываться, а тактика безутешных рыданий никакого ощутимого результата не дала! – Валя решила к телефону не подходить и надолго закрылась в ванной наедине со своим горем.

Однако когда через полтора часа она вышла из ванной, порозовевшая и благоуханная, но по-прежнему безутешная, супруг под дверью не слонялся, а лежал на диване в гостиной, закинув руки за голову.

– Валь, телефон я выключил, – сказал он, морщась. – Мамаша три раза звонила. Ты бы с ней поговорила.

Жена предприняла героическую попытку перенести борьбу на половину поля противника.

– Послушай, Вадик, – начала она, и голос ее задрожал от негодования и горя, – я не знаю, что там произошло сегодня у тебя на работе, но ты должен понимать, что ведешь себя совершенно неприлично! Моя мать больной человек, а у тебя хватает совести не приезжать, когда ты знаешь, что ей требуется лекарство!.. А теперь, оказывается, ты даже не хочешь поговорить с ней! Она целый день нервничала, потому что ты не ехал, и вообще, с твоей стороны это просто подло…

На этом месте совершенно вышедший из-под контроля муж поднялся с дивана и захлопнул дверь перед самым жениным носом.

Это было… неслыханно. Это было… оскорбительно, унизительно, опасно, наконец!

Конечно, Валя была твердо убеждена, что она – совершенство, доставшееся по случаю серой посредственности, но все же она понимала, что эта самая посредственность обеспечивает ей именно тот образ жизни, о котором она мечтала и грезила, начиная с детского сада.

Она ничего и никогда не делала.

Она даже почти не контролировала приходящую уборщицу – зачем?! Она и магазины-то не слишком жаловала, и рестораны, именно потому, что они требовали массы усилий – нужно было вставать с дивана, выключать “Унесенных ветром”, выбирать одежду, тащить себя в машину, а потом весь вечер сидеть на людях, держать спину, поддерживать – Боже сохрани! – беседу, если в ресторане Чернову нужно было с кем-то встречаться.

Она ненавидела все это.

Ей хотелось… отдыхать. От чего именно она должна отдыхать, Чернов не слишком понимал, но постепенно она все ему объяснила.

У нее было трудное детство и очень трудная юность. Она росла без отца, часто и подолгу болела, подруг у нее не было, а те, что были, жили как-то… веселее, страдать не любили, и она быстро с ними расставалась. Она рано начала работать, и работала много и тяжело. Чернову – Господи, какие мужики легковерные идиоты! – даже в голову не приходило выяснить, над чем, собственно, она столь тяжко трудилась.

А трудилась она в районной поликлинике. Регистраторшей.