Светлана Чехонадская - Кто стучится в дверь

На часах было семь.

Борис Иванович Мордовских вернулся с занятий рано. Вот уже два дня он себя плохо чувствовал. Жена говорила, что это весенний авитаминоз, либо начинается простуда, но он только мрачнел. Зачем придумывать нелепые объяснения для простой вещи?

Решиться на переезд в его возрасте – это уже было геройство. Но он-то всегда считал, что геройством станет само решение (и готовился к нему двадцать лет!). Оказалось, решиться – тьфу! Раз – и решился! А вот переехать…

Сколько у них накопилось вещей! В просторной сталинской квартире они как-то расползлись по антресолям, лоджиям, кладовкам – все эти конспекты, лыжи, лобзики, модели самолетов, свитера с оленями, милый, милый хлам – теперь их вывалили на середину комнаты, и они разбухли, растопорщились….

– Да выбрасывать все надо! – весело посоветовал сын. С тех пор, как решились разъехаться, он пить перестал.

– Конечно! Выбрасывать! – Борис Иванович зло сощурился. – Вот когда мы умрем, все и выбросишь! Я не сомневаюсь, что ты выбросишь даже фотографии!

– Боря! – одернула его жена.

Сын пожал плечами, вздохнул, вышел из комнаты.

«Не связывается! Боится!» – злорадно подумал Мордовских.

Нет, выбросить все это было немыслимо. Это контуры его жизни лежали сейчас на ковре! Аура Бориса Ивановича, если хотите! Такая вот: из лобзиков, авиамоделей, конспектов… Не нравится, что ж – он никому не навязывается…

Квартиры им подобрали хорошие. Сын согласился на Жулебино, поэтому им достался родной район. Пять минут ходьбы от метро. Не сталинский дом, конечно, зато ремонт очень даже приличный.

Борис Иванович достал таблетку аспирина, выпил, морщась, потом постоял у плиты, раздумывая, но аппетита не было. Еще двенадцать, недавно завтракал. Из-за плохого самочувствия он даже ушел с двух последних пар.

Шаркая, он прошел в комнату, уселся в любимое кресло, продавленное под него, как гипсовый слепок, включил телевизор.

Шли новости. Он это очень любил. В последние дни Борис Иванович страшно переживал за Аджарию, даже сердце иногда прихватывало. Но Батуми еще не показывали, комментировали внутренние дела.

– Это возмутительное решение! – сказал в микрофон представитель Фонда дикой природы. – В этом заповеднике водятся десятки видов вымирающих животных.

«Речь о строительстве предприятия!» – оживился Мордовских. Все события страны он знал наизусть.

– Если бы Древняя Греция не вырубила свои леса, она не построила бы свою цивилизацию! – на экране появился оппонент.

«Председатель земельного комитета Александров Е. В», – пояснили титры. Борис Иванович вспомнил, что фамилия этого человека была в списке тех, кто получил письма с мышьяком: «Какая у него странная логика, насчет Греции!»

– А между прочим, это и наша цивилизация! Европейская! – депутат снисходительно улыбнулся. – И знаете, надоело, в самом деле! Сколько говорили о вреде, который наносит озоновому слою фреон! И замолчали! Знаете, почему? Потому что не наносит! Да-да, выяснили – не наносит! Но под шумок обязали переоборудовать производства холодильников во всем мире! Экологами научились манипулировать, их дрессируют, как животных, которых они защищают!

Камера отъехала, окружение депутата заулыбалось шутке начальника.

Борис Иванович задумчиво постучал пальцами по журнальному столику.

Начался сюжет про Аджарию, но он не смотрел, задумавшись. Наконец, придвинул к себе телефон, записную книжку, стал листать ее, шевеля губами. Нашел нужный номер, набрал его, поздоровался, представился. Слышно было, что его звонку не очень рады.

– Меня спрашивали об этом… – неуверенно сказал он. – Но тогда я…

– Солгали? – подсказал человек на том конце провода.

– Да нет. Я сказал правду, но я не знал некоторых нюансов…

Человек выслушал, неодобрительно сопя.

– Думаю, что это к делу не относится, – сказал он сухо.

– Мой долг был сообщить вам об этом.

– Да-да. Спасибо.

Было понятно, что его информация дальше не пойдет. Борис Иванович взял пульт, сделал погромче. Сюжет про Аджарию закончился.

…В это самое время Ирина Габриэлевна Семиотская поругалась с директором цирка. До нее дошли слухи, что ее номер не хотят ставить в новую программу, хотя поставили всех, кто в штате, даже дрессировщицу болонок. Это была настоящая пощечина.

Она вышла от директора с лицом заплаканным, пятнистым, как шкура удава, и теперь шла вдоль клеток с животными, бормоча себе под нос то, что не успела ему сказать.

«Меня ведь в Японию звали, я отказалась! – говорила она вслух, а тигры лениво всхрапывали ей вслед. – Из-за вас отказалась! Вы уговорили!»

Директор сказал, что она неправильно поняла, что никто ее номер снимать не собирается, но она-то знала: скоро будут проблемы. Этот молодой хам, работающий здесь без году неделя, обязательно выживет ее из родного цирка!

– Зайди! – крикнула ей дрессировщица слонов.

Ирина Габриэлевна зашла в пустой зал, в котором все шагали туда-обратно, туда-обратно привязанные двумя веревками слоны. Она зло пнула ногой солому, дрессировщица погладила ее по плечу и предложила:

– Пойдем, выпьем? Не обращай ты внимания! Говорят, он змей не любит. Боится их просто панически!

– И это основание меня выгонять?! – Ирина Габриэлевна потерла свою мощную почти мужскую шею. – Да я в Японию могла уехать еще год назад! Он же и уговорил! Сказал: квартиры будут давать!

– Расслабься! Скольких директоров мы с тобой уже пересидели! Машенька! Успокойся! – это она обратилась к молодой слонихе. – Чего-то она волнуется с утра… И этого пересидим!

И они пошли в гримерную – пить водку.

… Анюта же в эту минуту открыла глаза. Свет больно ослепил ее, но сразу стало понятно: больше не тошнит. Эта новость затопила Анюту невероятным восторгом!.. Ничто не болит, ничто не качается перед глазами с противным скрипом, никаких тебе молоточков в висках, кругов в концах коридоров, никаких геометрических сталактитов, растущих снизу-вверх из пустоты в никуда… Счастье!

Вот уже пять дней она лежала в одноместной палате хорошей ведомственной клиники. Кормили, правда, плохо и тут, но есть ей, во-первых, не хотелось, во-вторых, мама заваливала пирожками и фруктами. Левицкий, в основном, приносил пирожные, которые она любила, пока была здоровая, но теперь видеть не могла.

Впрочем, тошнота так измучила, что не то что есть – жить не хотелось. И вот – первое утро без тошноты. Это такая радость! Это почти здоровье!

За стеной пропикало радио. Оказывается, уже половина первого. В час должен прийти Левицкий. Наконец-то можно будет поговорить полноценно, не морщась, не сжимая челюсти, не мечтая: хоть бы ушел! – чтобы отвернуться к стене, чтобы ненадолго забыться. Любые воспоминания о том дне приносили страдания, были практически невозможны.