Жнец (ЛП) - Заварелли А.

Он хватает меня за затылок и удивляет, когда грубо толкается в рот, точно так же, как прошлой ночью. Я не только позволяю ему это, но и получаю удовольствие от этого. Я наклоняюсь и обхватываю его яйца, и он издает еще один горловой звук. Боже, как я люблю звук того, как Ронан кончает для меня.

Он трахает меня в рот беспорядочными толчками, головка его члена скребет о мои зубы и заднюю часть моего горла. Эта грубость вполне соответствует его характеру. То, как он доминирует надо мной. Он берет меня, когда хочет, не спрашивая. Потому что Ронан ничего не может с собой поделать. Он просто жаждет этого. Изголодался по этому. Теперь я это понимаю.

Он толкает меня вниз на свой член, а затем взрывается в моем рту. Он невежлив и не спрашивает, хочу ли я глотать. Он же животное. Такой жесткий и неучтивый. Но такой мой. Мой пещерный человек.

Но когда он отстраняется, на его лице появляется неуверенность. В его мозгу снова крутятся шестеренки. Удивление. Размышление. Беспокойство. Я не позволю ему запереться в этих мыслях. Эти мысли удерживают его подальше от меня.

Поэтому я улыбаюсь ему и заправляю член в штаны, прежде чем застегнуть молнию обратно. А потом я подхожу и сажусь рядом с ним на кровать, касаясь его ногой.

— Итак, — беспечно говорю я. — Чем займемся сегодня, мой похититель?

ГЛАВА 26

Ронан

Когда я замечаю вдали церковь на склоне холма, еле различимый звук вырывается из моей груди. Должно быть, это знак. Знак того, что я должен прекратить убегать и понести наказание за то, что я сделал. Алекс говорил об этом месте. Он рассказал мне, как ему нравится ходить в церковь. Как они будут помогать людям. Он сказал мне, что не имеет значения, что ты сделал, они помогут тебе.

Я тоже надеюсь, что они мне помогут.

Я уже несколько дней бегаю по этой местности. Ослабший от голода и больной по причине необходимости питья из грязных луж. Я думал, что смогу найти кого-нибудь, кто мне поможет. Что есть жизнь, которая все еще существует за пределами лагеря, как говорил Алекс.

Но единственное, что мне удалось найти, — это эту церковь.

Я смотрю на кирпичное здание и сравниваю его с церковью, которую описывал Алекс. Она не похоже на ту, о которой он говорил, но я помню слова, и они ясно дают понять, что это церковь. Что-то внутри меня говорит мне продолжать идти.

Но у меня нет выбора.

Мое тело слишком слабо, чтобы бороться дальше. Меня переполняют чувства, которых я не понимаю. Я ползу вверх по ступенькам и падаю рядом с дверью. Я пытаюсь поднять кулак, чтобы постучать или позвать кого-нибудь, но даже это мне не удается.

Моя голова откидывается назад на холодный камень подо мной, и темнота окутывает меня.

Священник молчит, сидя напротив меня, изучает меня. Он одет совсем не так, как парни в лагере. Он совсем не похож на солдата. Я здесь уже несколько недель. Он предоставил мне кров, горячую еду и не настаивал на разговоре. Он был очень добр ко мне.

Когда он впервые задал мне вопросы, я не смог заставить себя ответить ему. Мне было очень стыдно. Но сейчас я чувствую, что готов говорить об этом. И я думаю, что, возможно, он все-таки сможет мне помочь. Я царапаю потертую линию на деревянном столе и открываю рот — впервые с тех пор, как покинул лагерь. Мой голос звучит странно для моих собственных ушей, когда он выходит из моего нутра.

— Я сделал что-то плохое, — говорю я священнику. — И я знаю, что должен заплатить за это.

Он долго молчит, и когда я поднимаю на него глаза, он, кажется, не удивлен моим признанием. Он пристально наблюдает за мной, как это иногда делал Фаррелл. Мне снова становится не по себе, но я этого не показываю.

— Расскажи мне, что ты сделал, — говорит он.

Рассказываю ему. Я ему все рассказываю. Все ужасные мысли, которые у меня когда-либо были. Я говорю о лагере, о солдатах и о своей подготовке. Как я стал наслаждаться болью, которая должна была стать моим наказанием. Как я порой не понимаю своих собственных мыслей, и мой разум так часто предает меня.

Я признаю, что лишил Фаррелла жизни, хотя он и был моим начальником. Мы не должны убивать наших начальников. Но мне это понравилось. Мне понравилось, как его кровь окрашивала пол, когда я прикончил его. Я говорю о своем замешательстве. Потому что я убийца, и это все, к чему меня готовили. Так что, может быть, я и не ошибаюсь. Но я чувствую, что должен быть наказан за то, что сделал с Фаррелом, и священник соглашается.

— Да, парень. За такие грехи полагается наказание. Суровое наказание. Теперь есть только один способ спасти твою душу.

Я моргаю и внимательно слушаю его. Я не знаю, что такое душа, но это звучит серьезно. Я хочу, чтобы он помог мне, и я верю, что он может это сделать. Вот что мне сказал Алекс. В таких местах люди находят помощь.

— Все, что угодно, — отвечаю я ему. — Скажи мне, что я должен делать. Я готов.

— Это будет неудобно, — говорит он. — Тебе это не понравится. Мне это тоже не доставит удовольствия. Но я должен это сделать. Чтобы спасти твою душу.

— Я готов, — снова говорю я ему. — Я готов к тому, что ты мне приготовил.

У священника мрачное выражение лица, когда он ведет меня в заднюю комнату. Это напоминает мне о лагере. О Фаррелле. Он все время смотрел на меня. Наблюдал за мной. Мне стало не по себе о того, что точно также сейчас на меня смотрит священник.

— Спусти штаны, парень, — говорит он.

Я вспоминаю свои наказания в лагере. Как Койн и Фаррелл забирали мою одежду и пускали в ход палку для скота, прежде чем обрызгать меня холодной водой. Мне не нравилась моя нагота, но и к этому я привык. Я думаю, что, возможно, священник собирается сделать то же самое.

Я снимаю брюки и прикрываю ладонью пах.

Священник хмурится и указывает на кровать. Я сажусь и оглядываю комнату. Я не вижу, чем он собирается меня наказать, и когда он тоже садится рядом, я еще больше запутываюсь. Он подтягивает свою мантию и тоже расстегивает брюки.

Я сглатываю и пытаюсь отвести взгляд.

— Я же говорил, что тебе это может не понравиться, — говорит он. — Но ведь именно так действует наказание, верно?

Именно так действует наказание, но, когда он тянется к моей руке, мой желудок сжимается. Он хватает меня за руку и отводит ее от паха. А потом он прикасается ко мне. Я сворачиваюсь калачиком и прижимаюсь спиной к стене.

— Мне это не нравится.

Он хватает меня за ногу и пытается оттащить назад, а когда встает, у него начинается эрекция. К горлу подступает рвота, а потом ярость. Его рука трется между моих ног, и я не могу сдержать ярость. Я прижимаюсь к нему и наношу удар ему в голову своим лбом.

Он кричит от боли, но мне все равно. Я хватаю лампу с прикроватной тумбочки и разбиваю ее о его голову. Он отступает от меня, его голова кровоточит, а глаза широко раскрыты. Теперь он все видит. Он видит, какое я чудовище.

Он бежит в переднюю часть церкви, но мое обучение не позволяет ему уйти. Как и моя ярость. Алекс сказал, что это то место, мне помогут. Я не понимаю. Он должен был мне помочь.

Я бегу за ним по проходам и выкрикиваю те же самые слова.

— Ты же должен был мне помочь!

Он пытается уйти. Но я не могу ему этого позволить. Мы никогда не позволим врагу уйти живым. Я швыряю лампу ему в затылок. Он падает на землю, и ярость окончательно поглощает меня. Я больше не могу себя контролировать. Я хватаю лампу в руки и опускаю ее ему на голову.

И я снова ударяю его ей. И еще раз. И еще раз. Пока не останется ничего, кроме красного.

Это очень приятно.

— Ты должен был мне помочь.

Я повторяю эти слова до тех пор, пока от его лица не остается ничего, и мой голос не переходит на шепот. А потом я сворачиваюсь калачиком и больше всего на свете хочу знать, что мне делать.

Не знаю, как долго я там сижу.

Я знаю только, что когда снова поднимаю глаза, то вижу женщину, стоящую надо мной с дрожащей рукой, прижатой ко рту. Рядом с ней мальчик моего возраста смотрит на кровь вокруг меня. Его глаза широко раскрыты, а щеки пылают от смущения, когда взгляд его глаз падает на меня.