Город ночных контрабасов - Виктор Гавура
Андрей и Наташа сидели в погребе на картошке в кромешной тьме. Над домом перекрещивались траектории, летящих снарядов и ракет, с двух противоборствующих сторон. Сколько Андрей ни убеждал Наташу, что стреляют не по ним, а по Чернигову, и из Чернигова, по нападающим российским войскам, она плакала навзрыд, содрогаясь от каждого взрыва. Андрей понимал, что развязка приближается, и как было не догадаться, какова она будет.
Все зависит от случая, и повлиять на него нельзя. Власть случая над твоей жизнью, делает тебя безразличным к происходящему. Стоит ракете или снаряду сойти с заданной линии стрельбы, и от дома останется куча дров, а что будет с ними, лучше не думать. Впрочем, я бывал в ситуациях и похуже, успокаивал себя Андрей, как-то вместо коньяка, хлебнул касторки, что было после, лучше не вспоминать. Когда спускался в погреб в начале обстрела, картечь кассетного снаряда пробила стеклопакет в окне. Раскаленная стальная таблетка больно оцарапала кожу на голове. Если б не наклонился открывать люк погреба… ‒ если б да кабы! Если бы у бабушки были яйца, это была бы не бабушка, а дедушка.
Любая жизнь висит на волоске, но перерезать этот волосок может лишь тот, кто ее подвесил. Так, кажется, сказал прокуратор Иудеи Понтий Пилат или Иешуа Га-Ноцри? Кто-то из них, то ли, они оба, когда обсуждали эту тему. Вместе с тем, из случившегося можно извлечь и кое-что поучительное, наподобие: «Ничто с утра так не проясняет голову, как попытка тебя убить». После этого начинаешь думать, прежде чем что-то сделать, взвешивая каждый шаг.
Непроглядная тьма погреба усиливает состояние безнадежности. Она непроницаема и удушлива и, как бы осязаема. Самое страшное, это бездеятельность в состоянии неопределенности. Усталость в Андрее возобладала над тревогой, задумавшись неизвестно о чем, он потерял ориентацию во времени и пространстве, и ему показалось, что он куда-то падает. В желудке образовалась тягостная пустота, он сделался невесомым, и рухнул в черную бездонную пропасть. Понимание того, что он в погребе пришло не сразу, а через несколько мгновений, во время которых, он мучительно долго, стремительно летел вниз в холодную черную пустоту. Он ничего не чувствовал, кроме ощущения падения. У него кружилась голова, как будто он действительно падал с огромной высоты, трепыхалось и болело сердце.
Принять бы таблетку валидола, но за ним надо вылезать из погреба. Вылезти-то можно, но вот обратно, можно не вернуться. Он пытался не давать воли страху, сжимавшему все внутри, и успокаивал себя тем, что постепенно привыкаешь ко всему, без этого не бывает, ведь то, что он пережил при первом обстреле, больше не повторялось. Стало быть, все самое страшное позади. Но, он знал, что нет такой плохой ситуации, которая не могла бы стать еще хуже.
Неужели, эти нелюди были когда-то рождены женщиной, а не волчицей? В редкие минуты затишья, думал Андрей. С окраины Чернигова доносилось хлопки выстрелов пушек бронетранспортеров и автоматные очереди. Из погреба они кажутся каким-то далеким, неопасным треском. Неужели, это русские люди? Чем они отличаются от немецких фашистов? Ничем. И так же, как их предшественники, будут утверждать, что ни в чем не виноваты, а только выполняли приказ. Приказ освобождает от ответственности, следовательно, можно дать волю животным инстинктам. Ни один из них, не будет чувствовать себя ответственным за то, что совершил. Все это уже было, и известно, чем кончилось, ‒ Нюрнбергским военным трибуналом.
Сегодня 21 марта, сколько дней они днем и ночью обстреливают Чернигов? Очередной залп реактивных снарядов неожиданно проревел совсем рядом. Реактивная установка переместилась из Татарского леса, где они прячутся днем, и начала запускать ракеты прямо перед домом. Кто это, русские или украинцы? Неизвестно. И те, и другие, стреляют, прячась за домами местных жителей. Стали раздаваться выстрелы в ответ. Далекие выстрелы звучат вполне безобидно, но они имеют свое продолжение. Сверлящий шум, приближаясь, нарастает и превращается в зловещий рев, от которого некуда деться и, достигнув невыносимого предела, с мощным, глубинным грохотом, обрушивается на землю. Цементный пол погреба вздрагивает при этом, как будто в него из-под земли ударяют чудовищной кувалдой.
Интервалы между выстрелами и разрывами снарядов укоротились. Похоже, они перенесли огонь на нас. Череда разрывов стала приближаться, и каждый последующий взрыв, ложится все ближе. Стало казаться, что следующий снаряд упадет прямо на тебя, а спрятаться некуда! Сквозь щели в потолке нескончаемым потоком посыпался песок и щебень, со стеллажа начали падать и разбиваться стеклянные банки. Казалось, этот кошмар будет продолжаться вечно.
Реальность бывает страшнее самого жуткого кошмара. Но, это так, праздные рассуждения, когда нечего делать. А делать-то действительно нечего, но под такой аккомпанемент заниматься арифметикой сложно. Да и что считать, с 24 февраля, ни дня, ни ночи, не было без обстрелов. И сон их не берет, зверюг! Когда ж эти чудовища, наконец, уймутся? Пока те и другие, не перебьют друг друга. Тогда все кончится.
Взрывы грохотали совсем неподалеку, и Андрей хотел сказать Наташе: «Хорошо, что снаряды падают близко, но не на голову». И не сказал, не надо глупых шуток и так, когда спускались в погреб, у Наташи вырвалось от всего сердца: «Если меня убьют в этой яме, я тебе этого никогда не забуду!». От понимания безумия происходящего, становится еще страшнее, что уж тут говорить об осознании нелепости своего положения и утрате собственного достоинства. Но, самое страшное то, что ты никак не можешь на это повлиять, ты совершенно беспомощный, и ты, разумный человек, находишься во власти говорящих обезьян.
Вдруг наступила тишина. Коса смерти отдыхала, дожидаясь пока ее снова наточат. И в этом, сжимающем горло безмолвии, Андрей почуял подкрадывающееся зло. «Господи, спаси и сохрани», ‒ прошептал он и впервые за время войны, перекрестился, ощутив всамделишный страх. Подумав при этом, что утратил веру не только в человеческую справедливость и доброту, но и в милосердие Бога.
Было по-прежнему тихо, но Андрей уже всей кожей ощущал жуть подступающей опасности. Вместе с возрастающим страхом, он испытывал необъяснимое чувство своей личной вины за то, что происходит. Он обнял Наташу, почувствовав прилив нежности, понимая, что роднее ее нет никого на всем белом свете, и ему захотелось
