Елена Арсеньева - Черная жемчужина

«Ладно, – обреченно вздохнула Алена, стоически готовя себя к неизбежному, – одну ночь и одно утро я, так и быть, выдержу. Надо только чего-нибудь купить не забыть, еды какой-нибудь, колбасы там или сыру, а еще хлеба не забыть, может, он не любит бананы по утрам».

Бананы и кофе с молоком – так наша героиня теперь завтракала. Творожки «Чудо» и «Активия» отошли в область преданий так же, как и овсянка на воде с изюмом. Спору нет, все это полезно и вкусно, но в том-то и беда, что чрезмерно вкусно. Один творожок съесть совершенно невозможно, непременно хочется еще, а меры в получении удовольствий Алена совершенно не знала. И поэтому вес набирала слишком легко… лишние же килограммы ей были как камень на шее.

Нет, лучше по утрам бананчик. И сытно, и вкусно, и можно съесть даже два без ущерба для здоровья и, наоборот, для улучшения настроения… Фрукт радости!

Ужасно захотелось банан. Прямо сейчас, немедленно. Неважно, что сейчас не утро, а совсем даже наоборот.

Какое-то время Алена лежала, гоня от себя искушение и напоминая, сколько раз давала себе страшные клятвы после семи вечера не есть. Но что такое один банан, в самом-то деле?! Или даже два или три?..

Она приканчивала четвертый, когда раздался звонок. Это был не мобильный, а квартирный телефон. Кто бы это мог быть? В такую пору? Двенадцатый как бы час. Все добрые люди уже спят…

Но она-то не спит, значит, может снять трубку.

– Алло?

– Не лезь ты в это дело, – прошипел в ухо бесплотный голос. – Не лезь, если хочешь живой остаться.

И гудки.

Спокойной, так сказать, ночи, мисс Марпл!

Из воспоминаний Лены Вахрушиной (если бы они были написаны, эти воспоминания…)

Мой брат иногда говорил, что ту ночь он старался не вспоминать. А я говорила ему, что он просто дурак. Ведь зря у нас человека не заберут, и если органы обратили самое пристальное внимание на Шаманина, значит, он и в самом деле виноват, это не одни лишь домыслы и подозрения. Наверняка ими уже была проведена какая-то соответствующая проверка, которая дала свои результаты и подтвердила, что возможные подозрения о вредоносной деятельности этого человека отнюдь не голословны. Я была в этом убеждена, а его я, впоследствии вспоминая те события, упрекала за мягкотелость.

…Как подъехала машина, я даже не слышала, но в комнате вдруг вспыхнул свет, и я села в постели, ничего со сна не соображая. Сначала от яркого света ничего не видела, а потом вдруг различила две фигуры в черных кожаных пальто. Они были какие-то одинаковые, эти люди, я смотрела им в лица, но не различала лиц: они прятались в тени козырьков их фуражек. Но, конечно, я сразу поняла, кто эти люди. Сотрудники НКВД, которые приехали вырвать из наших рядов закоренелого врага. Вымести, так сказать, поганой метлой!

– Просим вас пройти с нами, – сказал один из них, глядя на отца, который стоял перед ними в одном белье и придерживал на поясе кальсоны. У него был вид бедного крестьянина из какого-то фильма Александра Довженко: этого крестьянина беляки взяли прямо с постели и повели на расстрел за то, что он прятал у себя раненого комиссара.

И тут же ужаснулась: что я такое думаю! Что мне такое в голову лезет?! Это работников органов я даже мысленно решилась сравнить с беляками?! И при чем тут мысли об аресте отца?! Никто не собирается его арестовывать – нет, его просили пройти в качестве понятого, чтобы ни у кого не было сомнений: социалистическая законность была соблюдена даже при аресте вражьего выкормыша, ставленника мирового империализма, который, вообще говоря, заслуживает только пулю в лоб без суда и следствия. Однако таково наше социалистическое государство, первое в мире отечество рабочих и крестьян, что закон должен быть соблюден даже в отношении самого отпетого врага новой действительности.

– Илюша! – дурным голосом вскрикнула мать, сев в постели и хватаясь за волосы.

Тоже, наверное, невесть чего померещилось. Ну, если уж со мной, пионеркой и во всех отношениях человеком передовым, такое могло случиться, то чего же с мамаши требовать?

Хорошо, что прибывшие к нам товарищи все правильно поняли, а то ведь могли этот крик счесть проявлением оскорбительного недоверия к своей нелегкой деятельности по выкорчевыванию врагов народа, затаившихся в рядах рабочего класса, советской трудовой интеллигенции и колхозного крестьянства.

– В понятые его, – пояснил один из них. У него был удивительно неприятный голос, такой гнусавый, но я, лишь это подумала, сразу одернула себя и пристыдила. Недопустимо так думать о людях, которые очищают грязь с победного пути мирового социализма! Может, он простудился на фронте неустанной борьбы с недобитками прошлого, может, был ранен в горло подлой бандитской пулей, пущенной из-за угла. Подумаешь, голос! Главное в человеке – его ценность для мировой революции, а ценность для нее этого сотрудника НКВД, само собой, уж повыше, чем моя. Конечно, все в моей жизни еще будет, но пока…

– В понятые?.. – тупо повторила мамаша, не вынимая рук из волос, и я только сейчас заметила, что голова у нее почти седая.

Странно просто! Она же не такая уж старая женщина… конечно, тридцать лет – это очень много, а все же не пятьдесят-шестьдесят. И все же седая. Говорят, люди от переживаний седеют. Но ей с чего бы переживать?!

– Маша, это за соседом пришли, – пробормотал отец, набрасывая поверх исподнего телогрейку и всовывая ноги в разношенные чуни, в которых ходил за дровами в сарай, когда приходило время колонку в ванной топить.

– Илюша! – снова простонала мать и зачем-то сильно дернула себя за волосы, а потом упала лицом в подушку.

Постыдилась бы, честное слово!

Мне было неловко смотреть в глаза товарищам, которые недоумевающе поглядывали на мамашу, словно отродясь не видели такого примера отсталости и косности. Но вот они ушли, а я сказала сердито:

– Мамаша, экая вы несознательная!

И осеклась, потому что она глухо зарыдала, все сильней утыкаясь в подушку, как бы надеясь заглушить рыдания.

Я только головой покачала, понимая всю бесперспективность каких бы то ни было переговоров, как вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд.

Повернула голову.

На меня смотрел Мирка. Так странно смотрел… Как будто видел впервые.

– Чего уставился? – насупилась я. – Накинь что-нибудь, пошли поглядим, что там у Шаманиных. Интересно же!

– Не смейте никуда ходить, ироды! – прорыдала мать в подушку. – Только встаньте, отцов ремень возьму и так сечь начну, что всех исполосую!

– Да ладно вам, мамаша, – усмехнулась я, потому что представить ремень в руке матери не могла при всем желании. – Пошли, Мирка, кому сказала!

И уже спустила ноги с кровати. И тут мать со своей постели сорвалась и кинулась к отцовым брюкам, которые висели на стуле. Вырвала из них ремешок – даже какой-то хлястик оторвался, так сильно она дернула! – и взмахнула им.