Наташа Апрелева - А Роза упала… Дом, в котором живет месть

— Бедная моя.

— Девчонок вокруг него всегда было… Вечно кто-то прыгал около, танцевал ритуальные танцы, заглядывал в глаза, писал записки, подбрасывал письма, дарил билеты на модные концерты и кинофестивальные сеансы. Отверженные ревели в туалетах и в раздевалках, между шубами.

— Просто роковой мужчина.

— Да, да! И вот представляешь. Такой произошел неописуемый случай. Подходит на перемене ко мне Он сам, лично, и говорит, а я просто вся трясусь как припадочная. И говорит… Совершеннейшие пустяки, в общем-то, говорит…

— Ты сейчас-mo не трясись.

— Не буду. Это я так. Прости.

— Перестань, душа моя, какое еще прости…

— Так вот. Говорит: привет, а что, с этого года на «Осенний бал» и малявок пускают? Малявки — это мы как раз были, восьмой класс.

— Ага. Малявка ты моя.

— Да. Я просто офигела, ничего не отвечала, пялилась на него во все глаза, вот и все. Полагаю, он решил, что я умственно отсталая девочка-даун.

— Хи-хи!

— После этого знаменательного события я почему-то вообразила, что он у меня почти что в кармане. Ну вот не спрашивай, почему. Сначала недели две ждала. Потом написала ему письмо… O-о-о-о, не представляешь, какое. В стихах, господи. В стихах!

— Девочка, которая — поэт.

— Написала и отдала. Подстерегла его у питьевого фонтанчика.

— А он?

— Ну что он. На следующий день подошел и сказал: спасибо.

— И все.

— И все, да. Я тогда решила, что раз он не оценил мою любовь, то оценит нелюбовь, если она будет достаточно убедительной. Хотела не любить его сильнее всех. Чтобы он закачался от силы моей нелюбви. И упал, что ли. Ну вот как-то так.

— Замечательный настрой.

— Самой стыдно. Быстро прошло.

Дом. 1960 г

…Поминками распоряжалась Тамара Мироновна, «просто Тамара» — с небольшим кокетством представлялась она высокопоставленным траурным гостям. За ее черный подол — ночь шила специальное платье из благородного креп-сатина — цеплялся пятилетний Павлик, с ямочкой на треугольном подбородке и яркой родинкой на мочке уха, удивительно похожий на военного строителя, а на кого ж еще было походить бедному Павлику? Из Тамариных многочисленных детей двое мальчиков, стараниями покойного генерала, обучались в Суворовском училище, один уже его закончил и благополучно продолжал образование в чем-то таком очень летчицком, Тамара, разумеется, знала — в чем именно, но сейчас подзабыла, столько дел…

Высокопоставленных гостей было много, и всех их надлежало принять по-королевски, вдобавок строго соблюсти русские поминальные традиции. Генеральский шофер трижды привозил полный багажник продуктов с главнейшего городского рынка: говяжью грудинку, роскошные пласты вырезки, сочащуюся янтарным жиром осетрину, золотистый лук, свежайшее масло, деревенскую сметану, и травы, травы…

Тамара Мироновна молниеносно жарила блины, орудуя тремя раскаленными чугунными сковородками, мешала кутью в просторной салатнице с блеклыми цветочками — народу-то, народу, понадобится много кутьи… В фарфоровых соусниках бронзовел мед, все как полагается, да.

В одной огромной алюминиевой кастрюле, взятой взаймы из школьной столовой, томились кислые щи, в другой — рыбная солянка, рядом в начищенном котле булькал традиционный гуляш — день был непостный, так чего ж. Картофельное пюре взбивалось с маслом и кипящим молоком. Компот был сварен и охлаждался, разлитый в празднично блистающие новые ведра.

Неизвестные многим прочим каперсы и оливки дожидались своей очереди — а в каждую тарелочку порционно, вместе с ломтиком лимона.

Старшая Тамарина дочка вышла замуж за целого осетина и уехала в древний город с современным названием Орджоникидзе, и есть уже внучка Лиана, ну и что, что немного не русское имя, зато к фамилии и отчеству подходит идеально. Лианочка красавица, у нее черные кудри и пушистые большие глаза, а Орджоникидзе через двадцать лет переименуют обратно во Владикавказ.

Посуды у генералов много, Тамара достает парадный столовый сервиз на двадцать четыре персоны, и еще один. И еще один, на всякий случай. На первом сервизе ловкие охотники пленяют изящных животных с грустными человеческими глазами, на втором — красивые цветы сплетаются друг с другом в причудливые узоры, а третий — чисто белый, с золотой такой волнистой каемкой, слегка выпуклой.

Младшая Тамарина дочка, нежная девочка с прозрачной кожей и ярко-синими змейками тонких вен — в каждой звучал пульс хорошей наполненности, а толку-то — три года назад утонула в неглубоком до обидного пруду, Тамара всегда заостряла на этом внимание, воробью по колено, кошке не напиться, словно будь пруд достаточно глубоким по ее меркам, гибель нежной девочки не была бы такой обидной.

А пироги-то, пироги!.. Духовитые, румяно запеченные, заботливо смазанные для добавочного блеску корочки перышком, смоченном в сбитом яйце, укутанные полосатыми крахмальными полотенцами!.. Вот этот — с капустой, тот — с курагой и изюмом, а вот этот, в форме рыбы — разумеется, с рыбой. С сомятиной.

Так что в прилежащем к Дому флигеле осталась Тамара Мироновна одна — с мальчиком Павликом, хорошим таким мальчиком, грядущим первоклассником, в его птичью ладошку она вложила сегодня горсть мокрой земли и тихо велела бросить в глубокую прямоугольную яму, чуть не на треть залитую водой. Павлик быстро-быстро вытряс чумазую ручку, спрятался за черные людские спины и закрыл испуганные круглые глаза, прощаясь с доброй тетей Лялей — матерью, которой он не знал.

Розочка не видела ничего, к мысли «только не здесь» как-то сама собой добавилась мысль «это не со мной», так проходили какие-то ее минуты, часы — а вообще времени никакого не было в Доме, избыточно наполненном тучными людьми, редкими слезами и продолжительными речами, напоминающими выступления членов Политбюро по телевизору. Телевизор, разумеется, в семье давно был.

А потом у Розочки что-то совсем странное произошло в голове, потому что она вдруг с каким-то явным облегчением встала, серебристо расхохоталась и в несколько «гигантских» шагов оказалась в своей Персиковой комнате, где с ненавистью сдернула темно-синюю юбку и пиджак, и надела желтое платье в крупные черные горохи, к нему — красный лаковый пояс и красные длинные лаковые бусы, завязанные узлом. Повернувшись на каблуках-рюмочках, Розочка еще немного, минут десять-пятнадцать, похохотала перед зеркалом, потом посерьезнела и речевкой несколько раз выкрикнула: «Эй, Крылов, давай забей пять голов в ворот свиней!»